Без четвертой стены - [48]

— Павел Савельевич, миленький, вы только поправляйтесь. И лечитесь. Вам отлежаться, молодец вы наш, отлежаться надо. У нас у всех сейчас повышенное давление, у всех, — Ангелина Потаповна, казалось, от счастья переродилась. Заостренный носик ее вздернулся кверху, глаза смеялись. — Мне Олег сразу же велел бежать к вам: расскажи, говорит, как ты умеешь — с преувеличениями. А мне и преувеличивать нечего, все и так велико. Поддержи, говорит, мы любим его, нашего Уфиркина.

— Ну, спасибо, спасибо.

— Мы теперь все, все за одного. Как он говорил о вас в своем ответном слове! Самородок, артист, несущий традиции щепкинской правды. Потом уже, на междусобойчике, тост за вас.

— Спасибо. Я вот подкуюсь маненько, и мы еще угу-гу-гу!

— Вы дочитайте до конца стенограмму-то. Какую Олег сказал речь! Все рты поразевали. Миленький, Павел Савельевич, вы же знаете его, он до этих событий, бывало, слова никогда не вымолвит.

— Да уж помню. Замкнутым его величали.

— А теперь?! Как будто копилось в нем все это, собиралось. У него же такой опыт, сколько он видел в жизни. Я ведь, грешным делом… Только по секрету, слышите? Я думала, что у него с психикой что-то стало после больницы.

Уфиркин насупился:

— Какая там психика. В нашем театре, видите ли, не то что говорить, дышать нечем было. И кому нужен был его опыт? Никому. А насчет психики вы того, Ангелина Потаповна. Запрещаю, слышите? Глупость это.

— Да что вы, что-о вы, — Ангелина Потаповна осеклась. — Я только вам. Слышите? Не вздумайте… — И опять запнулась.

Уфиркина мучило высокое давление, он закрыл глаза, тихим голосом спросил:

— Петька-то Рогов огорчен, поди?

— Вы знаете, никто не ожидал. Ведь до последнего момента он был определен на студию, еще накануне сказал мне: я от своих пестунчиков ни на шаг. И вдруг…

— Я о другом: директорство ему как седло. Доставать, покупать. Материальная ответственность. Он не добытчик. И возраст все-таки.

— Что-о вы, миленький. Он как вьюн, как конь резвый.

— Ну уж и конь! — Уфиркин неожиданно рассмеялся.

— А потом, — Ангелина Потаповна вся пламенела. — Олег Борисович представляет его должность совсем по-иному. Для добытчика будет зам.

— Зам-то зам, — сказал Уфиркин, — а отвечает «дир».

— Скажу вам по секрету, вот чует мое сердце, что назначение и Рогова и Лежнева — это все Олегова идея. И все переиграли. Был однажды разговор, и он сказал, что не использовать до конца силы и талант Лежнева — преступление. Он считает его крупным авторитетом.

— Да это и все считают, — поддержал Уфиркин, потом приоткрыл один глаз, взглянул на Ангелину Потаповну, — а не слишком ли много, Линка, прости, что я тебя так, не слишком ли ты часто — «по секрету»? Что я, и без твоих секретов не докумекаю? Ты теперь в новой роли-то своей, жены худрука, поостепенись.

Ангелина Потаповна артистично взялась за виски.

— Павел Савельевич, как вы можете?! Я… я слов не нахожу.

Она была ошеломлена, ее охватил испуг, в голове мелькнуло: «Вдруг этот Уфиркин скажет что-нибудь Олегу? Дура я, дура. Навек зарекусь».

— Миленький, да с кем же, кроме вас, я могу быть откровенной? Никому никогда теперь ни звука, и вам в том числе. Вы меня обижаете. Я вас… Вы мне… как отец. Так хочется излиться.

— Ну, уж и слезы. Не надо этого. Я поостеречь хочу, вот какое дело. Слухами изливаться — сплетничать, значит. Это в тебе старый квас бродит, тебя тот театр приучил. Там даже штатные сплетники были, прибавки за это получали. Олегу не скажу ничего, даже по секрету. Слезы просуши и поцелуй старика.

Ангелина Потаповна ткнулась Уфиркину в щеку, укололась о щетину, но поцеловала неподдельно искренне.

— Ну вот и хорошо. А теперь прицепи-ка мне горчичник на затылок. Вода в термосе. Ведет меня что-то, точь-в-точь тону.

В здании театра появились признаки жизни. Дощечку с надписью «Закрыт на ремонт» сняли. Холодное, засыревшее изнутри помещение вновь обживалось. Огласились говором и смехом гулкие коридоры; электрик Ксенофонт, громыхая стремянкой, налаживал освещение в кабинетах, на лестничных клетках. Студийцы мыли полы и окна, драили латунные дверные ручки, расчищали сцену от хлама и мусора.

Могилевская засела за машинку, треск «Ундервуда» сухими выстрелами разносился по всему театру. Печатались первые приказы, расписание занятий, наряды на внеурочные работы в мастерских, письма, докладные, объявления, еще телефонные разговоры, еще всякое разное.

Рогов выискивал средства на ремонт. Многое обветшало, сцену требовалось перестроить, переоборудовать световую оснастку, расширить сценические карманы. Перебрать кровлю, паркет, подновить кресла в зрительном зале. А что делать с производственными цехами? Нужен костюмер, драпировщик, рабочие сцены. Все нужно. Но деньги — в первую очередь. А их не было. И все само собой становилось на прикол. У Рогова голова шла кругом. Где его прежний вид бравого крепыша с короткой холеной шеей и солидным брюшком: быстрый, неутомимый, никогда не теряющий самообладания и бодрости духа, Рогов сейчас, в эти дни, когда все, казалось бы, на мази, повесил нос. Усох Петр Андреевич от хлопот, кожа на шее некрасиво обвисла. И пиджак, словно с чужого плеча, широк и длинноват стал. Походка дряхлая, движения небыстры, ноги стали побаливать в суставах. Заметил он, что и бодрости духа у него поубавилось.