Без четвертой стены - [117]

Красновидов вспыхнул.

— А во мне он пробудил бешенство, уважаемый Сергей Кузьмич. Провокационный абзац, беспрецедентный. Возмутительный! Я ответил рецензенту категорическим протестом. Мы театра еще не создали. Он еще младенец, которого надо долго и терпеливо взращивать. И название его, «Арена», пока еще звучит весьма претенциозно. У нас есть одна заслуга: создан коллектив, который можно воспринимать как общность, творческое единство. Создан нравственный, этический климат, в котором одно удовольствие трудиться. Это очень важно. Театр — искусство не индивидуумов, а контакта. В таком коллективе, как наш, мы решим многие проблемы, которых в других театрах, даже самых уважаемых, не решат. Театр в Крутогорске будет, на это я положу свою жизнь. И не я один, уверен. Здесь много дел, огромная страна Сибирь нуждается в очагах высокой, и только высокой, культуры. Вы посмотрите, сколь плачевно состояние театрального дела у нас в области: в окружном центре Ханты-Мансийске театра нет, в Сургуте театра нет. В Тобольске дивное, сказочно красивое здание, театр-теремок. Сработан сто пятьдесят лет назад без гвоздя, топором да пилой. Стоит и манит. Когда-то подмостки этого театра топтали знаменитые гастролеры, была труппа, губернский люд посещал теремок охотно, благоговейно. Сейчас в этом театре на  п р е м ь е р у  продается десятка два билетов. Стоит теремок, манит, а зритель не идет, театра, по существу, нет. Надеемся, что наша студия станет источником высокопрофессиональных кадров. Сейчас прошел конкурс, влились новые силы. Этот набор мы оставим при «Арене», но впоследствии отдельные выпуски будем готовить театральными коллективами, которые поднимут театры в крупных городах области.

Красновидов выпалил свой монолог на одном дыхании, сердито и взволнованно. Он будто продолжал конфликтовать с автором рецензии, беспардонно исказившим прогнозы дальнейшего бытия «Арены». Отдышался и, понизив тон, закончил:

— Вот мой ответ на ваш вопрос.

Поход их был тяжким.

Шестерка путешественников на одном месте долго не засиживалась и, если нечем ехать, шла пешком. Десять, пятнадцать километров сквозь таежный лес но компасу и карте. Борисоглебский чутьем выискивал кратчайший путь, знал он те места. Выше всех представлений, как этот феномен воли и выдержки неутомимо топал на своих протезах по лесным чащобам, в снегу форсировал овраги и буерачины. От профиля к профилю.

Бывало, и заблудятся. Тогда выручали лесники-следопыты, прямехонько выводили к поселку либо на буровой куст.

Упакованные в вещмешке смены теплого белья не залежались. Все, что могло обогреть, было надето на себя.

Студийки оказались героическими девицами, фронтовыми санитарками прозвали их. Ни слез, ни хныканья. Простудившегося художника отпаривали горчичниками, поили кипятком со спиртом, пичкали медикаментами. Выходили.

Готовили на кострах еду. И пели песни. Для поддержания духа. На базах отыскивали закутки в маломальски просторных помещениях, готовили сцену, подтапливали печи и варили чай. И ребята не могли допустить при них послабления, держались не менее стойко.

Борисоглебский, отшагавший день-деньской, с ходу, в тулупе, с тростью в руках, не снимая ушанки, выходил на народ и увлекал — за уши не оттянешь. Говорил, словно с кровью выхлестывал каждое слово; бились слова о стены тесной комнатухи балка, ворошили душу; рассказывал, читал отрывки из своих книг, импровизировал на ходу эссе о людях, с которыми вчера еще делил досуг, еду или топчан на ночлеге.

Студиец Александр Бушуев, неутомимый, выносливый, под стать Федору Илларионовичу, давал со своими партнерами-студийцами концерт.

Потом сидели в кругу зрителей, знакомились, расспрашивали, рассказывали, эти — о себе, те — о своем.

— А тут недавно случай был.

Посреди балка встал молодой бородач с обмороженным носом, остроскулый, в штормовочке поверх толстой рыжей фуфайки. В балке шумели, он рявкнул:

— Тихо, дайте расскажу.

Стихло.

— Случай, говорю, недавно был на седьмой. Опускали обсадные трубы — и вдруг выброс, целый фонтан. Скважина гудит, сипит, как паровозная труба.

— Сам видел или кто рассказал? — спросил кто-то с места подначливо.

— Мы на дневке у них стояли, — бросил бородач, — однако тебя там что-то не приметили, понял? И больше, паря, не перебивай, а то стукну. Сипит, говорю, скважина, вода бьет, метаном разит, не подойдешь. И мороз за тридцать, все кругом леденеет. Пар, шум, колготня. Фокин там был, бурильщик. Партгруппорг у них. Кричит: или ликвидируем фонтан, или хана нашему труду. Кто боится, не лезь, кто хочет, айда. И под струю, к устью. И получилось так, что мы-то ротозеи. А тут наш бульдозерист Копылов Сережа — за Фокиным. Тот у расчистки устья, этот, Копылов-то, у буровой молотом как ахнет. Фонтан на них сверху, а они вкалывают. Ну и все… И мы за ними… Однако остановили.

— Долго возились? — вякнул тот, с места.

Бородач осклабился, вытянув шею, срезал:

— Тебя, пижона, не было, а то бы до сих пор валандались.

В поселке под счастливым номером тринадцать в день появления там артистов был праздник по случаю выброса нефти из двух скважин. Буровики явились с куста пьяные от счастья, умытые нефтью, в лоснящихся задубевших (стояли под фонтаном) робах.