Без четвертой стены - [118]

Во время своего выступления Борисоглебский поздравил их всех с победой и предложил из номера 13 переименовать поселок в Нефтеград.

На Крутогорский аэродром они спустились на вертолете. Вывалились из кабины, убитые усталостью. Куцый автобус, привезший смену буровиков для отправки на вахту, довез их до дома.

Федор Илларионович уже на следующий после прилета день засел с Красновидовым в кабинете разбирать материал. Целый баул фото, магнитофонных лент, блокнотов, дневники начбуров, геологов (взял с возвратом), графики бурения, списки передовиков и рационализаторов. Вызвали художника. Тот, больной, выложил им ворох рисунков, эскизов, портретов.

И закипела работа над сценарием. Теперь уже сообща.

В эти дни Лежнев объявил артистическую подготовку перед премьерой «Оленьих троп». Трехдневный творческий покой артистам-участникам. Лежнев волновался, но волнения своего не выказывал. Полководцем ходил по цехам, по сцене, въедливо опрашивал начальников подразделений. В рассуждения не вступал. Голоса не повышал. Его понимали по взгляду, по жесту, легкому намеку.

КАРТИНА ПЯТАЯ

Когда Красновидов ощущал, что время слишком быстро бежит, он становился неспокойным. Неудержимо проносящиеся дни вносили в его творческий ритм дополнительную нервозность. Он чувствовал, как его что-то искусственно подталкивало.

Как незаметно минул год! Можно уже подводить кое-какие итоги: поставлено три спектакля, еще два в заделе — «Первопроходцы» и «Маскарад», создана студия и хорошо себя оправдывает. Сколочен надежный, творчески одержимый коллектив. Целина, шефские встречи с производственниками, экспедиция к геологам, на буровые — это уже общественное лицо театра. Стабилизируется финансовое положение.

Возвращаясь назад, Олег Борисович размышлял: какие же все-таки побудительные причины, так, в общем-то, дерзновенно толкнувшие его бросить родной город, сагитировать людей и заложить новый театр, имея во всех отношениях нуль. Да еще и при его слабых организаторских способностях. Так что же? Горечь поражения не давала ему покоя и он решил не сдаваться? Едва ли.

Он помнит, как еще в больнице, узнав о решении расформировать Драматический театр, сам же сказал: строго, но справедливо. Одно, правда, ему тогда показалось: суровый приговор ударил слишком уж неравномерно. Руководство театра отделалось взысканием и устроилось на новых должностях, а актеры? Они взысканий не получили, но вся тяжесть позора легла на них. Так что же? Пожар? Он подействовал сокрушающе, но не побудительно. Возможно, все в комплексе?..

И тут его мысли скакнули на двенадцать-тринадцать лет назад, в войну, когда время не так быстро летело, как сейчас, день казался вечностью, жизнь измерялась часами, минутами и обдумывать жизнь свою приходилось, когда выжить-то не было шансов вообще.

Сидя в залитом водой окопе под орудийным обстрелом, машинально жуя вывалянный в махорке размякший сухарь, он думал: «Пересмотри самого себя, годишься ли на что-нибудь высокое, нужное? Прежде чем заниматься искусством, проверь, какой ты человек, наметь себе программу жизни».

Снаряд угодил в траншею. Жидкой грязью, комьями земли ударило в лицо, захлестнуло смрадом взрывной волны, и он перестал слышать вопли раненых.

«Будь мудрым, не впадай в панику, иначе не стать тебе человеком. Не страшись тяжелых ударов, они в искусстве — естественная среда. И поражений не бойся: искусство без поражений погибнет. Это броня, благодаря ей в искусство не проникнут трусы, а если, не дай бог, проникнут, они, как сорняк, задавят искусство».

Он не слышал команды, он видел, как его рота, потом взвод рванулись из окопов и, пластаясь, поползли по разгвазданной фугасами луговине. И он пополз… в кромешной тишине («Оглох!.. А как же театр?») и видел, как навстречу ему, взводу, роте бегут. Бегут, пригибаясь, и падают, отбросив руки в стороны.

Он спокоен, сосредоточен, и автомат его послушно, прицельно бьет. Он видит рядом своих бойцов, и они старательно делают свое дело, устремив все внимание на цель; их отвлечь от цели может только смерть, но об этом никто не думает — некогда: надо, чтобы навстречу никто не бежал, надо преодолеть луговину и добраться до речного обрыва. И закрепиться. Основательно, чтобы держаться неколебимо. Вот цель! «Пересмотри, артист Красновидов, свою цель и держись ее неколебимо».

Он снова не слышал команды, но увидел, что рота встала в рост и пошла, побежала, а он лежит. И встал, пошел, побежал. Его бодрит сознание, что справа-слева бойцы, его окопники. Его среда. И в этой среде ему легко и нестрашно идти, бежать, рваться вперед, и он совершенно уверен: они доберутся до обрыва реки.

Так, может быть, там, у обрыва, возникла побудительная причина, вселившая год назад веру, хотя в активе был нуль?

Бытие Драматического театра не определило его сознания, оно дремало, томилось; он был  н е  в  с в о е й  с р е д е. Рядом, но не вместе со всеми. «Ты не бил в цель, Красновидов. Ты ее не видел, вспомни окопы. Вера, воля твоя, ненависть и жизнелюбие — все было наведено на прицел, на мушку. И ты бил точно, без промаха. И рядом с тобой делали то же. Все шло на единую цель, а целью была Победа. Пересмотри себя, Красновидов. Пока не поздно. Театру надо вернуть жизнь».