Без четвертой стены - [115]

— «Не подходи… о, как ты страшен!» — И это получалось так искренне и правдоподобно, что Олег, в тон ей, продолжал с такою же искренностью:

— «Неужели? Я страшен? Нет, ты шутишь, я смешон!»

А вечер сгущал уже таежные сумерки. Ксюша целовала его:

— Олег, милый, уже стемнело. Ты посмотри! Мы не найдем обратно дороги.

— «…Любовник пламенный, игрушка маскарада…»

— Все, все! Оставим на завтра, мы спугнем медведя.

Плутая и падая, запинаясь о ветки, они выбирались из тайги.

У Красновидова со сценарием не получалось. Будь Федор Илларионович Борисоглебский рядом, можно было бы и поспорить и обсудить. Любая мелочь ставила в тупик. Сухие, разрозненные дневниковые зарисовки помогали умозрительно, а душа оставалась холодной, перо не оживало в его руках, образы не формировались. Как ни старался он со всей добросовестностью транспонировать замысел стадионного варианта в трехстенные габариты, спектакль все же неотступно мыслился ему в широких масштабах арены под открытым небом. Расчеты экстерьера, мизансцен, как нарочно, не помещались на квадратике театральной сцены.

Он бросил сценарий и, пока Борисоглебский в отлучке, решил построить макет сценической конструкции и декораций для арены стадиона. Красновидов уверовал в реальность современного Амфитеатра; сама эпоха, социальный строй, политическая система вызывают к жизни такую архитектонику театрального вместилища, которая позволяла бы направлять средства искусства и на воздействие и на объединение умов и сердец многотысячной массы.

Не находя покоя, разочарованный, Красновидов принялся за макет: четыре никелированных рычага, похожих на руки огромных атлантов, разгибаясь в локтях, плавно и легко поднимут над землей прозрачный плексигласовый квадрат. Сцена стеклянной гладью зависнет над землей, невесомая. Руки атлантов, как символ созидания и могущества труда, распрямятся и застынут в скульптурном величии, держа над собой сцену, декорации и артистов.

Тайком от Ксюши, когда она играла спектакль или уже спала, он уходил в театр, незаметно поднимался на третий этаж, где кончались служебные апартаменты, выше по крутой чугунной лестничке добирался до чердачной двери, отмыкал ее. И вот он в декорационной.

Здесь, кроме художника-декоратора, редко кто бывает. Весь чердак завален рамами, холстами, связками реек, ведрами с краской. Пахнет огнестойким раствором и столярным клеем.

Там, в глубине, у слухового окна, Красновидов отгородил себе фанерными листами угол, установил двухметровой длины стол. В масштабе один к двадцати пяти начал мастерить привидевшуюся ему конструкцию.

Он рвался к цели почти вслепую, всецело подчиняясь фантазии. Лишь поставил себе как закон: ничего лишнего. Пытался рисовать эскизы, они не получались, он рвал один, принимался за второй, третий, пятый, он психовал, готов был рыдать от отчаяния: закон упорной строгости — «ничего лишнего» — ограничивал его на каждом штрихе. То нарушались пропорции, то раздражала безвкусица; здесь не учтена техника безопасности, там переплетение несущих конструкций будет мешать актерам свободно передвигаться. Декоратор, застигший его за эскизами, только плечами пожимал и отходил.

— Никому ни звука! — приказывал Красновидов.

— Ладно.

Как избитый приходил он домой и, не раздеваясь, падал на кровать. А утром садился за сценарий. В ворохе материалов он не находил той главной пружины, которая раскрутит и приведет в движение всю пьесу.

Изучая документы, касающиеся нефтяной проблемы на Тюменщине, он узрел две противодействующие силы; одна из них по каким-то не понятным ему причинам тормозила ускорение разведки. Не укладывалось, почему? А здесь, ему казалось, и может лежать ключ к секрету конфликта в пьесе.

Красновидов позвонил Бурову, тот пригласил его к себе домой. Вечером, когда Ксюша ушла играть спектакль, они встретились. Вне рабочей обстановки Сергей Кузьмич оставался таким же простым, радушным, общительным. Жил он бобылем. Жену похоронил несколько лет назад и теперь воспитывал двух ребят сам.

Буров провел Красновидова в кабинет. Небольшой письменный стол заставлен мензурками и пузырьками с пробами нефти, завален ствольными образцами пород и топографическими картами, испещренными крестиками, стрелками, кружками и цифрами. В большом деревянном стакане — дюжины две разноцветных карандашей и ручек. На стенах таежные трофеи: чучела глухаря, лосиной головы, волка. На полу огромная шкура медведя.

— Садитесь, Олег Борисович, — и он указал на шкуру, — вообразите, что находитесь в мансийском чуме. Кстати, медведь зверь священный. По убитому медведю справляют тризну, пляшут и оправдываются: ты, мишка, все равно живой, душа твоя с нами, ты просто случайно попался. Дней пять-шесть оправдываются. Бывает, и шаман в чум забредет. Присаживайтесь.

И сам уселся по-турецки.

— Не повывелись шаманы? — спросил Красновидов.

— Повывелись… Не до конца. Вера — штука стойкая.

Разговор подобрался наконец к теме. Буров терпеливо выслушал Красновидова. На лице его можно было прочитать смущение: худрук затронул больное место.

— Видите ли, Олег Борисович, — Буров потянулся к столу, выдернул из кипы зеленую папку. — Моя компетенция в этой сфере равна, пожалуй, вашей.