Без четвертой стены - [114]

В разведпартию прибывает наконец караван тягачей, доставивший оборудование для буровой. Он высаживает и Каширкина, который заявился с тем, чтобы очно развенчать зарвавшихся фантазеров и свернуть дальнейшие поиски. Общего языка с ребятами не находит, ведет себя вызывающе. Ребята не робкого десятка: «Мы таких не выгоняем, они сами уходят».

В остром споре на тему добычи и транспортировки нефти в сибирских условиях начальник партии превосходит кандидата наук и в знаниях и в опыте, он лучше осведомлен, как нефть искать, как бурить и транспортировать. Кандидат, как любит выражаться один из персонажей — радист, расшифрован, но хорохорится, угрожает.

На столе у Красновидова протокол заседания партийного актива крутогорского горкома партии. Заключительные слова первого секретаря:

«В открытии крупных запасов нефти мы не сомневаемся, и это, нам кажется, дело месяцев. Если оснащение, организация доставки улучшатся, открытие будет сделано быстрее. Партия и Центральный Комитет нам в этом всемерно помогают».

Слова, подсказывающие финальную сцену. Красновидова не смущало, что она прозвучит агиткой, исполненной пафоса торжества открытия великой стройки коммунизма. Жанр агитки он высоко ценил за политическую сущность, неоднократно ратовал в своих газетных статьях за его возрождение.

Когда-то, вспоминалось ему, агитплакат «ПАПА, УБЕЙ НЕМЦА» воспринимался сильнее любого приказа. Плакат средствами художественного языка, преисполненного человечности и гуманизма, вдохновлял, призывал к действию. Боец смотрел на этот плакат, как на святыню. И шел в бой с удвоенной верой и силой.

Красновидова не пугала в финале плакатность языка, силой актерского мастерства он во что бы то ни стало добьется должного воздействия. Его как постановщика такое решение финала и грело и мобилизовывало. А значит, согреет и мобилизует зрителя; если это высокохудожественно, закон взаимосвязи будет соблюден.

За месяц до премьеры Лежнев заменил в «Оленьих тропах» студийца Лукьянова Романом Изюмовым. Тот не тянул роль, ответственность за выпуск спектакля заставила пойти на крайнюю меру. Лукьянов был переведен во второй состав.

Актер яркой индивидуальности, волевой, органичный, Изюмов увидел пьесу несколько с другой стороны и роль повел точнее и, в общем-то, проще, чем она была задумана постановщиком. Лежневу пришлось посторониться.

— Ну-у, я тебе скажу, — делился Лежнев с Красновидовым, — Изюмов далеко пойдет. Смачный парень. — И съехидничал: — Я теперь перепрыгну твою «Искру».

Красновидов ехидства не понял, наоборот, искренне обрадовался.

— Перепрыгни, Егор, перепрыгни. Или ты ревность хочешь во мне возбудить? Напрасно: весь доход — в свой же приход. И с чего мне ревновать, если говоришь, что Изюмов мой? Ты ведь не ревнуешь, что твоя Шинкарева блистает в моем спектакле.

— У-у куда хватил. Во-первых, Шинкарева теперь твоя, черт ты эдакий, во-вторых… — и тут он рассмеялся, как-то неестественно, но очень смешно закрутил руками, — во-вторых, мы, значит, квиты. — Конфиденциально, лукаво прищурив глаз, шепнул: — Счастливчик. Богач. Вот уж поистине ревную. Все хорошо?

Красновидов смолчал.

— Ну и дай вам бог. Такое в жизни не часто найдешь. Здоровье как?

— Богатырское, — бодрясь, ответил Красновидов.

— А позвоночник?

— Позвоночник — это ранение, Егор Егорович, наследство на всю жизнь.

— Болит?

— Не скрою.

— Так подремонтируйся.

— Хм. Тут не ремонтировать — менять надо. А новые позвоночники в Тюмень пока еще не завезли… У меня, Егор Егорович, панацея — лоскут солдатской шинели. Обернусь в него, похожу с недельку — легчает.

— Не шути. По здешнему климату, надо быть к здоровью повнимательней. Мы ведь существа тепличные, чуть что — за микстурой.

— Не надо клепать на здешний климат. По-моему, здоровей его едва ль отыщешь.

— Ну, хорошо, с тобой ведь не поспоришь.

А Красновидову впрямь что-то все чаще становилось от боли невмоготу. На репетиции «Маскарада» ему пришлось извиниться, прервать сцену и отбыть домой. Ксюша встревожилась, побежала за врачом. Узнав, что Изюмов занимался спортивным массажем, она попросила Романа найти время и растирать Олегу спину.

Роман массировал ядрено, разными способами, через неделю-другую полегчало, врач сказал, что двигаться ему не противопоказано, и Красновидов вновь ушел в дела.

Ксюша купила лыжи, теперь они изредка, если Олегу надо было помечтать, сосредоточиться, уходили в лес, бродили на лыжах по тайге. Успокаивающе, миротворно звенел морозный воздух, потрескивал кедрач. Сквозь валежник, укрытый снежными навалами, они пробирались поглубже, там останавливались, слушали тишину; бросив лыжные палки на снег, скрытые от глаз, от всего мира, жарко, упоительно-сладко целовались.

— Ксюша, родна-ая! — кричал Олег. — Я весь переполнен тобой. У меня два сердца, два солнца, две жизни и море по колено.

Стоило обронить словечко о пьесе, о роли, и он, забывшись, принимался брать на голос монологи Арбенина:

Послушай, Нина… Я рожден

С душой кипучею, как лава:

Покуда не растопится, тверда

Она, как камень… но плоха забава

С ее потоком встретиться! Тогда,

Тогда не ожидай прощенья…

И уже на слышал он, как шуршали над головами кроны пихты, не видел белку с мохнатым хвостом, резко скакнувшую с ветки на ветку. Мороз не щипал, и стоял он, Арбенин, не на лыжах, а в кабинете на мягком ковре. Горел камин, коричневатый свет чуть освещал его напряженно-взволнованное лицо. Красновидов до того увлекался, что Ксюша, словами Нины, обращалась к нему: