Без четвертой стены - [103]

— На одних заседаниях материала для эпопеи вы, пожалуй, не соберете.

Борисоглебский наступал:

— Ррейд задуман, Сергей Кузьмич. Вот на этих железодерревянных конструкциях, — он постукал костяшками пальцев по протезам, — пойду в тайгу, в самое пекло, веришь?

— Верю, Федор Илларионович. Тебя тайгой не испугаешь.

— То-то. Отгрохаем феерию. Вылепим эдакий тюменский монумент в двух актах без антракта.

— «Арена» расширяет границы?

Буров заговорил о важности создания театра в дни, когда крутогорцы напрягают последние силы, чтобы наконец отрапортовать партии и народу о новой кладовой нефти и газа.

— Слышали? Истосковались люди по духовной пище. Зовут вас, ждут. Летают к вам на спектакли из медвежьих углов, простаивают у касс и не могут достать билета.

Борисоглебский обратился к Олегу Борисовичу:

— Скажи, чего растерялся? — И, не дав ему раскрыть рта, начал выкладывать цель их прихода. — Есть задумка. Артисты отправятся в тайгу к разведчикам. А? Здорово? Где возможно выступят, расскажут о себе, о театре. А попутно будут собирать материал. Интереснейшая тема, поверь на слово. Я возглавляю группу, по ледовому Иртышу, по зимнику как раз снаряжается автотракторная колонна. До Ханты-Мансийска. От Иртыша нас подберут тягачи «АТээЛ» — и до базы. Поддержишь?

— А если «АТээЛы» не подберут, — предостерег Буров, — замерзнут.

— Где наша не замерзала? Мы с тобой на фронте не замерзали? А у них что, иная плоть? Жиже кровь? Здесь, ко всему, романтика, таежное царство. Учти, половина из нас — местные: Эльга, Герасим, Лукьянов, Агаев, Манюрина.

— Манюриной скоро рожать, — напомнил Рогов.

— А мы ее брать не будем, пусть рожает на здоровье, это я так. Экипирруемся за счет «Главгеологии», пусть рраскошелятся. Им скоро деньги с неба в ладоши польются. Ты только помоги, Сергей, оповещением. Загодя. Мы тебе гррафик, а ты по гррафику радиограммой — туда. Начбурам, геологам, ну и так далее. Пусть потеснятся, а один балок, где возможно, чтобы для нас… Сскажи, фотографировать везде разрешено?

Буров был нескрываемо озабочен. Такой рейд и для испытанных людей таит кучу неожиданностей. Морозы, трудные, дальние от жилья трассы артистам будут не под силу, мало ли чего… Хорошо, если на «АТээЛах», размышлял он, а если на розвальнях? Но разве Борисоглебского переубедишь? Скрепя сердце обронил:

— Нешто тебе вообще можно что-нибудь запретить? — С тревогой добавил: — Но если что… Кто будет нести ответ?

— Все будем, все. — Борисоглебский не признавал отступлений. — И ты, и я, и Красновидов. Добро?

Буров пожал плечами, но запретить все же язык не повернулся.

— Теперь напррягись, — не остывал Борисоглебский, — вопрос второй. Олег, выкладывай, что ж ты все молчишь?

То ли потому, что он впервые оказался на таком совещании среди людей незнакомой доселе профессии, то ли тема задуманного действа одолевала его уже так, что он начинал забываться, но он даже и не слышал разговора завлита с секретарем. И думал-то, пожалуй, совсем о постороннем, его то уносило в будничную многолетнюю даль, то окунало в нынешний день, и прошлое и настоящее спутывалось в один клубок. Вставали перед глазами иззябшие, остроскулые лица таежных трудяг, слышались прокуренные надсаженные голоса, тяжелый топот кирзовых сапог, наследивших в кабинете у секретаря. И кого же они, эти ребята, ему напомнили?.. Вспомнил! Окопную братву, разведчиков с автоматами и кинжальными штыками на боку. Фронт. Они в бою. И эти… И смерть, ему показалось, от них не дальше, чем тогда, в окопах. И победа их будет, возможно, стоить победы Девятого мая…

Фантазия понесла Красновидова, и кабинет Бурова на какой-то миг обернулся театральной сценой; разыгрывалась захватывающая дух драма: лес, бой. И эти вот таежные ребята в полушубках и кирзовых сапогах, задубелые, злые, с воспаленными от мороза и усталости глазами, лежат в окопах. Огонь. Взрыв! И с рокотом вырывается в поднебесье гигантский, силою в сто атмосфер, фонтан. Нефть!!! Крики «Ура!» Где это? На передовой? Прорван фронт? Прорван!

Бой длился четверть века. Бойцы коченели в сугробах, тонули в болотах, гибли от комаров и гнуса, валили лес, рыли траншеи, бурили версты, сотни верст, в теле непокорной промерзшей земли, жевали без соли конину, лосятину, хлебали, тошня, болотную гниль. Забытые, заброшенные, без вести пропавшие… Взрыв. Скрежет и лязг. И в небо летят невесомые макароны стальных скважинных труб. Плюется земля и не пускает в недра, сопротивляется. Врешь! Распахнутся, земля, твои недра, потечет из чрева твоего черная кровь. Будут ребята, обезумев от радости, умываться, бултыхаться в потоках ее.

Пир.

На пиру в бутылях нефть. Не спирт. На этикетках: «3-й куст, буровая №…», «5-й куст, начбур…», «8-й куст, геолог…» Первый тост — символический глоток за нефть. Второй тост — за нефть. Третий, пятый, десятый — только за нефть, за нее, голубушку. Пейте, герои.

Жаркий пламень, разжегший воображение художника, формировал образы, строчки, мизансцены. Новый феномен заслонил «Искру», почти готовым рвался уже на сцену, к зрителю: загорись, ощути себя, зритель, в этом феерическом пламени. Это про вас, ребята. Узнаете? Вспоминаете? Вы дымили в кабинете у Бурова. Требовали, решали, отстаивали… Узнаете?