Без четвертой стены - [101]

Зайдя как-то к Олегу Борисовичу в кабинет, Лидия Николаевна, поговорив о том о сем, спросила:

— Изюмов у вас на договоре?

— Нет, — ответил тот, — в штате, по первой категории.

— Заслуживает вполне. Фамилию я бы ему сменила, немного сахар-медович. Но актер отменный.

Красновидов улыбнулся:

— Сам не налюбуюсь. И фамилия мне нравится: с изюминкой.

— Вот и сотворите себе, батенька, преемника. Вырастить одного великого куда как полезней для искусства, чем два десятка ремесленников.

— Ну, чтобы великого, так не замахиваюсь, а настоящего — неплохо бы.

Валдаев врастал в образ Тышлера тягостно. Рубашечный герой, поднаторевший на пьесах Островского, Писемского, Мамина-Сибиряка, психологию гестаповца понять не мог. Умозрительно еще куда ни шло. Воплотиться, стать фашистом доподлинно — задача. А Красновидов требовал воплотиться, ухлопал на Тышлера неделю драгоценного времени, а воз не двигался. Доходило до того, что Валдаев клал роль на стол и говорил:

— Баста. Сдаюсь. Не фашист! Убей — не сыграю.

Красновидов терял терпение, готовый разразиться бранью: заштамповался, набил мозоли на Разлюляевых да Кнуровых, вот и ни с места. Но усмирялся и непроницаемо спокойно:

— Давай-ка, Витя, разберемся, что к чему. Фашист — это не обязательно зубовный оскал, нож в руке, автомат в другой, кованый сапог и «доннерветтер», «швейнехунде», «круцевикс». Такой не страшен. Такой — дурак. От него и фашизму толку мало. И нам такого играть неинтересно. Фашист, Витя, это идеология, политика. Огромная истребительная машина. Тышлер — хитрый винтик в этой машине. Над ним много поработали, прежде чем получился такой Тышлер. Найди отвертку к этому винтику, развинти его, отдели от машины, и ты повредишь систему. А для этого положи каждый винтик на ладонь и рассмотри как следует. Изучи! Когда изучишь — постигнешь образ. И уже силой своего дарования одухотворишь, вскроешь нам Тышлера. И разоблачишь.

Валдаев обложился военно-политической литературой. Окунулся в ужасы лагерей, пыток, допросов, массовых расстрелов.

Эмоциональный настрой мягкого, жизнелюбивого от природы человека постепенно, с трудом изменялся, приобретал иные признаки, которые в чем-то уже были сродни характеру, мировоззрению фашиста.

Красновидов эти дни часто бывал у него на квартире и просиживал допоздна. Он не мог не заметить, что сдвиги в работе над образом произошли.

Валдаев чертыхался:

— Грязнее дела не встречал. Кошмары снятся: застенки, «шванцпарады», рыцарские кресты, черт бы их. Гитлера во сне видел. На танке. Строчил из пулемета и орал: «Хайль, хайль», черт бы его.

Жена, Элла Ивановна, потчевала их обливными пирожками с яйцами, чаем и мороженой клюквой.

— К черту пирожки! — взрывался Валдаев. — И клюкву к черту! Я Тышлер или не Тышлер?!

— Тышлер, Витенька, Тышлер, — пугалась Элла Ивановна. А он на полном серьезе орал:

— Тогда сырого мяса мне! Кружку баварского, сакрамент нох айнмаль!

— Ну вот, — вконец огорчалась Элла Ивановна, — он и со мной уже как солдафон.

Глаз у Виктора Ивановича становился порой водянистым. Он вроде бы обесцветился, опустел, во взгляде ощущалась холодная бесстрастность, в интонациях появились ноты неуверенности, панического страха, это уже «туда». Появилась надежда: вот-вот.

Но выходили на сценическую площадку и… ни одного попадания. Снова садились за стол, снова копались, спорили.

— Не идет! — Валдаев безвольно разводил руками.

— И не пойдет, — добавлял Красновидов, — пока ты не плюнешь на Тышлера-фашиста и не найдешь существо Тышлера-человека.

— Тышлера-человека, говоришь? — спрашивал Валдаев, будто проснувшись от кошмарного сна.

— И не иначе.

— Черт возьми, я же чувствую, что играю вообще бяку, вообще гада, сволочь. А?

Ермолина подлила масла в огонь:

— Ты, Витюша, забываешь одно: прежде чем дикую лошадь объездить, на нее надо залезть.

Валдаев потер утомленные от очков глаза, откинулся на спинку стула и начал раскуривать трубку. Потянуло «Золотым руном».

— Спасибо. Я, кажется, понял.

— Мы все рады, что понял. Для актера «понял» означает — сделал. А перерыв, между прочим, еще не объявлен, — мягко намекнул Красновидов, — студиец Дорофей Лукьянов тоже курящий.

Валдаев заткнул трубку большим пальцем.

— Всю первую картину сначала! — скомандовал режиссер. — Специально для Валдаева. После перерыва садимся за второй акт.

У Бурова совещание. Экстренное. Почти стихийное. Но непрошеных гостей нет. Вместительный кабинет забит до отказа. Стоят в дверях, сидят на подоконниках, на ковре, стоят вдоль стен. Геологи, буровые мастера, сейсмики, топографы, вышкомонтажники. Притопали из тайги, с лесопросек, из разведпартий, от буровых с дальних профилей, кто на вертолетах, кто на попутных тягачах. Усталые, промерзшие. Времени в обрез, но много наболевшего, неотложного. Среди них приткнувшиеся в углу Красновидов, Борисоглебский и Рогов. У них свои заботы. Но возникший в кабинете секретаря горкома партии разговор впрямую коснулся задуманной пьесы о газонефтедобытчиках, и это, пожалуй, важнее самой причины их прихода сюда. У Борисоглебского на коленях портативный магнитофон.

Духота. В открытую форточку врываются морозные струи, но воздух не свежеет, не разряжается от дыма и запаха отопревшей кожи дубленок, кирзовых сапог. Говорят, перебивая друг друга, но по-деловому, скупо, репликами.