Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают - [64]

В Куперовом описании ледяного дворца – конструкции, сам факт существования которой он принципиально осуждает, – главная странность – это красота языка.

Хозяйка империи россов, в меха облаченных,

Ни древа в бескрайних лесах,

                    ни камня с каменоломен

Ты не взяла, возводя свой чертог,

Лишь замерзшие волны,

Искрясь и играя, легли под резцом, как мрамор.

В таком же прозрачном дворце отыскал Кирену

Пастух Аристей с мольбою о мертвых пчелах.

Сама Поэзия, будь на то ее воля,

Поместила бы здесь царицы-Зимы арсеналы:

Хмурые тучи, дождя струи ледяные,

                     пронзающий кожу град

И вьюгу, что прячет пути и возводит снежные склепы

Для путников запоздалых…

…Тихо, как дивная греза, вырос этот чертог[21].

Как оказалось вдохновенное описание ледяного дворца в поэме, отвергающей ледяные дворцы в пользу замерзших водопадов? Почему Купер обращает поэму против самой себя, сводя на нет некоторые из самых прекрасных ее стихов? Такой литературный ход впервые привлек мое внимание еще в магистратуре, когда я стала узнавать его во многих моих любимых романах. Я узнала, что он с давних пор используется в нарративе о духовном обращении и восходит еще к Блаженному Августину. В первой части «Исповедей» Августин подробно излагает приключения юности – участие в конкурсах риторики, посещение театральных зрелищ, погоня за желанием «любить и быть любимым». Во второй части он отвергает не только эти похождения, называя их пустыми и тщетными, но и сам нарратив, переходя в последних четырех книгах к ненарративной форме библейской экзегезы вперемежку с философскими размышлениями о природе памяти и времени.

В каком отношении друг к другу находятся две половины «Исповедей»? Можно, конечно, называть это противоречием, но я предпочитаю здесь слово «баланс» – нечто вроде кредита и дебета. Августин влезает в расходы, описывая практически в протороманной форме похождения легкомысленного юноши из Карфагена, а затем компенсирует их в последних четырех книгах, которые прямо противоположны протороманной истории похождений легкомысленного юноши из Карфагена.

Купер подобным образом влезает в расходы в виде лирико-эстетического описания ледяного дворца, но затем зарабатывает соответствующий кредит, заявляя, что замерзшие водопады прекраснее и что поэтам лучше заняться проповедями[22]. (Пятая и заключительная книга «Задачи» и есть проповедь о природе христианской жизни.)

Подобный прием можно найти и в некоторых романах. Толстой создает чудесные, захватывающие семь частей книги об адюльтерной любви, а затем бросает Анну под поезд и создает восьмую, где Вронский уезжает в Сербию воевать с турками (роман растворяется в исторической теме), а Лёвин возвращается к себе в имение и обретает там Бога (роман растворяется в духовной медитации). Аналогично и у Томаса Манна, который сначала пишет тысячу страниц о декадентской теплице на Волшебной горе, а потом уравновешивает свой баланс рассказом о том, как Касторп, выведенный из ступора Первой мировой войной, отправляется из санатория на фронт. В окопе, перед лицом вероятной смерти, Касторп падает на колени, «подняв глаза и руки к небу, – хоть и сернисто-серое, оно уже не было сводом над греховной горой [наслаждения]».

«Свод над греховной горой наслаждения» – разве это не то, что увидели над собой шуты на ледяном ложе? Дворец Анны – уродливая кристаллизация той мучительной тревоги, что заставляет писателей от Купера до Толстого и Манна сводить на нет свои самые увлекательные страницы, тревоги о том, что литература – искусство, требующее времени и уединения больше, чем какое-либо другое из искусств, – есть нечто непоправимо тщетное, бесполезное и аморальное. Ледяной дворец – это как первая часть книги о перерождении, где второй части попросту нет. Анна сама напоминает одного из Манновых «проблемных детей» – отпрыск ослабшей династии, которого испортили кукольные представления, чувственная любовь и смутно усвоенные знания из зоологии, – и она никогда не повзрослеет. На своей Волшебной горе она никогда не скинет с себя эти колдовские чары. Она так там и умрет в окружении шутов и санитаров.

Воплощенная в Ледяном доме негативная литературная фантазия самого жуткого пика достигает в судьбе придворного поэта и классициста Василия Тредиаковского, одного из наиболее знаменитых персонажей эпохи Анны Иоанновны.

Накануне свадьбы кабинет-министр Анны заказал Тредиаковскому матримониальную оду, которая должна была прозвучать во время этнографического парада. Поэт еще даже не успел закончить работу, когда министр – по не дошедшим до потомков причинам – вызвал его к себе и избил тростью до бессознательного состояния. Проведя ночь в темнице, Тредиаковский тем не менее завершил оду и даже лично прочел ее на свадьбе, надев итальянскую карнавальную маску, дабы скрыть следы побоев. Несмотря на столь грандиозные доказательства профессионализма, коими мог бы гордиться любой литератор, его снова бросили в камеру и вновь подвергли избиению до полусмерти. Когда, еле дыша, Тредиаковский вернулся на следующий день домой, первое, что он сделал, – подписал завещание, оставляя свою библиотеку Академии наук.