Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают - [37]

Однажды в сентябре 1910 года Соня демонстративно прошагала в кабинет Толстого и из детского пистолета с пистонами расстреляла фотографию Черткова, потом разорвала ее на куски и выбросила в уборную. Когда вошел Толстой, она, пугая его, снова выстрелила. На следующий день кричала: «Я убью Черткова! Отравлю его! Или я, или он!»

В полдень 3 октября у Толстого случился припадок. Челюсти конвульсивно двигались, он мычал, иногда внятно произнося слова из статьи о социализме, над которой в тот момент работал: «Вера… разум… религия… государство». Затем у него начались судороги – настолько сильные, что с ним не могли справиться три рослых мужика. После пяти приступов Толстой заснул. На следующее утро он с виду был здоров.

Толстой не дал Соне прочесть полученное через несколько дней письмо от Черткова. Она впала в ярость и вновь принялась обвинять Толстого в том, что тот составил тайное завещание. «Все ее поступки относительно меня не только не выражают любви, – писал Толстой о Соне, – но как будто имеют явную цель убить меня». Толстой сбежал в свой кабинет и попытался развлечься чтением «Братьев Карамазовых». «Карамазовы или Толстые, кто страшнее?» – потом вопрошал он. Говоря о «Братьях Карамазовых», Толстой «не мог побороть отвращение к антихудожественности, легкомыслию, кривлянию и неподобающему отношению к важным предметам».

28 октября в три часа утра Толстого разбудил грохот – Соня обыскивала ящики столов. Его сердце бешено заколотилось. Это стало последней каплей. Солнце еще не успело взойти, когда великий писатель навсегда покинул Ясную Поляну, захватив с собой лишь электрический фонарик. Его сопровождал доктор, толстовец Маковицкий. После трудного пути, занявшего двадцать шесть часов, они оказались в Шамордине, где жила монахиня, сестра Толстого Мария. И Толстой решил провести там, в снятом домике, остаток своих дней. Но на следующий же день приехала Саша, которая вместе с доктором Маковицким убедила охваченного лихорадкой писателя, что ему нужно бежать на Кавказ. 31 октября они вместе уехали в купе второго класса, покупая билеты от станции к станции, дабы избежать слежки.

Толстому становилась хуже. Его трясло. Когда они доехали до Астапова, он уже не мог продолжать путь. В домике станционного смотрителя ему организовали специальную комнату. Там Толстой страдал от жара, делириума, судорог, обмороков, простреливающих головных болей, звона в ушах, бредовых идей, затрудненного дыхания, икоты, неравномерного повышенного пульса, патологической жажды, утолщения языка, спутанного сознания и потери памяти.

В последние дни Толстой порой заявлял, что написал новое, и хотел диктовать. Потом или замолкал, или произносил нечто нечленораздельное.

– Прочти, что я сказал, – приказывал он Саше. – Что я написал?

Однажды приступ гнева был столь силен, что он стал драться с Сашей и кричать:

– Пусти меня! Как ты смеешь меня держать? Пусти!

Доктор Маковицкий диагностировал катаральную пневмонию.

Соня приехала в Астапово 2 ноября. Ей не позволили войти в домик смотрителя и поселили в одном из вагонов на станции. Если Толстой выздоровеет и попытается скрыться за границу, решила Соня, она заплатит пять тысяч рублей частному сыщику за слежку.

Состояние Толстого ухудшалось. Он дышал с трудом, издавая вызывающие опасение хрипы. Забыл, как пользоваться часами. 6 ноября при последних проблесках сознания он сказал дочерям: «Только одно советую вам помнить: что на свете есть много людей, кроме Льва Толстого, а вы смотрите только на одного Льва». 7 ноября он умер от остановки дыхания.

На третий день конференции один йельский профессор выступил с докладом о теннисе. В «Анне Карениной», начал он, Толстой представляет лаун-теннис в весьма отрицательном свете. Анна и Вронский безуспешно бьют по мячику, повисшему на грани духовной и нравственной бездны. Когда Толстой писал эти строки, он не умел играть в теннис, считая его английской причудой. В возрасте шестидесяти восьми лет Толстому подарили ракетку и разъяснили правила игры. И он тут же буквально помешался на теннисе.

– Никто из писателей не был столь склонен к таким серьезным противоречиям, – пояснил профессор, чьи усы и подвижные веки придавали ему вид донжуана из девятнадцатого столетия. – Все лето Толстой играл в теннис по три часа ежедневно. Ни у одного из его соперников не было столь сильной жажды к игре; гости и дети играли с ним по очереди.

Международные толстоведы дивились атлетичности писателя. Он должен был прожить как минимум до восьмидесяти пяти, девяноста или даже ста лет!

Когда Толстому было хорошо за шестьдесят, он научился кататься на велосипеде. Первый урок езды он взял через месяц после смерти их с Соней любимейшего младшего сына. Уроки подарило ему Московское общество велосипедистов. Можно только предположить, что чувствовала Соня в своей скорби, видя, как ее муж разъезжает по саду. «Толстой научился кататься на велосипеде, – пишет Чертков. – Не входит ли это в противоречие с христианскими ценностями?»

В последний день конференции я в своем толстовском костюме села за длинный стол для докладчиков и прочла текст о двойной интриге в «Анне Карениной». Мое краткое сравнение романа Толстого с «Алисой в Стране чудес» вызвало полемику, поскольку я не могла доказать, что Толстой на момент написания «Карениной» читал «Алису».