Бессонница - [13]

Одному в пустыне

- Подожди меня, Павлик, - сказал.

Сажусь на чемодан и смотрю, как дядя с каждым шагом растворяется в темноте; держал руки в карманах и курил на ходу сигарету. Когда остался только огонек, я говорю:

- Нет, - кричу: - Мне скучно, я пойду с тобой!

- Ладно, - соглашается, - только никому не говори...

- Странный ты какой, дядя Эдик, - удивляюсь.

Пробираюсь за ним в бурьяне. Дядя внимательно посмотрел на меня:

- Зря, - говорит. - Выпачкаешься.

- Пусть, - говорю.

- Ладно.

За кустами достает из пиджака бутылку. Наполовину пустая. Поднял над головой. Я отвернулся. Слышу, как булькает у него в горле. Я знаю, что она горькая, но понимаю его, иногда я понимаю. Поворачиваюсь к нему, когда он грызет корочку хлеба.

Я говорю:

- В чемодане есть курица.

- А, - махает рукой.

Я говорю ему:

- Напьешься.

- А, - махает.

- А мне, - напоминаю, - опять к бабушке.

- Много ты, Павлик, рассуждаешь, - говорит.

Переходим на другую сторону путей. Впереди прожектора, и, может, поэтому - здесь, где мы переступаем через рельсы, темнота сгущается, а дальше: за прожекторами - совсем густо, черно.

- Смотри под ноги, - напоминает дядя в свою очередь.

А сам все больше - по сторонам, и я - хотя не двигаю головой, - но глаза у меня, как у зайца. За заборами стена. В окнах электрический свет и ходят люди. Что-то говорят между собой - не слышно. Идем от одного окна к другому. Я здороваюсь с теми, кто в окнах. И вот тени - от нас, с каждым шагом вырисовываются ярче. Еще прожектор. Я зажмуриваюсь от яркого света в глаза, вдруг он меркнет и вокруг вырастает синева шатром над головой.

- Ты хоть знаешь свою фамилию? - интересуется дядя Эдик.

- Да, - сначала отвечаю, потом поправил: - Нет!

- Тебя не поймешь, как и их всех, - говорит.

- Да, - тогда говорю.

- Уже близко вокзал, - дядя остановился. - Надо еще выпить.

- Тебе нельзя пить, - говорю. - Ты уже шатаешься.

- Это от вчерашнего, - объясняет, - расшатало.

- Ты совсем медленно идешь, - говорю. - Мы не успеем на поезд.

- Иди, - подталкивает, - быстрей - и занимай очередь.

Я побежал. Уже светло, и я теперь не боюсь. У вокзала оглянулся. Дядя Эдик стоит у забора. Нет, все-таки идет! Как он шатается! Только почему без моего чемодана? А вон еще кто-то рядом с ним, с чемоданом. Лучше ничего не думать и не оглядываться!

На вокзале полно народу. Подхожу к кассе. Очередь быстро продвигается. Без конца хлопают у входа дверями, и я каждый раз оглядываюсь. Вынул из кармана деньги и считаю. Женщина сзади заглядывает, наклонилась:

- Мальчик, ты тоже за билетом?

- Да.

- У такого маленького - такие деньги? - изумляется.

- Я большой, - говорю, но она своими нелепыми вопросами отвлекла меня, я сбился со счета и готов был уже расплакаться - тут увидел незнакомого мужчину с моим чемоданом - сразу мне отлегло, а незнакомец сказал:

- Не в эту кассу стоишь.

- Почему?

- Здесь на электричку.

В другой кассе ни одного человека. Наконец и дядя Эдик приплелся. И сразу - к другой.

- Детский - на 7.35. - Машет мне: - Давай деньги.

- Один детский? - переспросила продавщица.

- Один, - повторил дядя Эдик. - А что?

- Ничего, - сказала, потом объявила: - 49-ый на 7.35. отменили.

- Отменили? - не поверил. - А следующий?

Вышли из вокзала на другую сторону. На перроне уже совсем светло. Ожидающие электрички выстроились на самом краю платформы. Их лица - серые; я заглядывал в них, в каждое из них, - по очереди люди поворачивались ко мне и тут же устремляли глаза дальше. Над горизонтом появился алый полукруг солнца, а когда оно выкатилось, - глаза у людей заблестели ярче. И - оттого что они наблюдали, как встает солнце, нехотя смотрели на него, когда на него можно смотреть, лица оказались все как одно - и с одним выражением - его описать невозможно, и я ощутил в душе облегчение и глубоко вздохнул - так вздохнул, что незнакомец с моим чемоданом остановился и обождал меня. И дядя Эдик внимательно глянул мутными красными глазами.

Мы еще немного прошли, и я увидел на земле спиленный тополь. Я попытался представить необыкновенную пилу, которой огромное дерево спилили, но не мог ее представить. Внутри ствола зияла пустота, как ночь. Обрубленные топорами ветки свалены были в кучу и успели завянуть, и ранним утром пронзительно запахло терпким запахом умирающего дерева, и мне стало жалко его, себя жалко, и еще маму.

- Давно его надо было спилить, - пробурчал дядя Эдик, указывая на тополь.

- Да, - поддакнул незнакомец, - пассажиры жаловались...

- А кому он мешал? - поинтересовался я.

- На нем было много вороньих гнезд, - начал объяснять незнакомец, оглядываясь, и я оглянулся, и - дядя Эдик.

С той стороны, где солнце, показался электропоезд. Стремительно он приближался; наконец затормозил и остановился, двери в вагонах раскрылись, и перрон за одну минуту опустел.

- Ну и что? - не понимаю.

- Короче, - сказал дядя Эдик, - вороны летали и какали на пассажиров, и мне, - вспомнил, - однажды насрали на шляпу.

- Когда это ты носил шляпу? - удивился незнакомец.

- Носил, - подтвердил дядя Эдик, доставая из кармана бутылку - и за кучей обрубленных веток передал незнакомцу. - Шел в туалет, как и сейчас.