Бессонница - [11]

- Здесь.

Бросила туфельки.

- Скорее.

- Сейчас.

- Скорее.

- Только сниму кофточку.

- Она белая?

- Нет, черная.

- Почему?

- Не задавай глупых вопросов.

- Скорее. Е с л и н е у с п е е ш ь ...

Я слышу, что рядом с его сердцем мое. Вернее, рядом с моим его. И я копаю свое сердце, чтобы из-под него, его всего, его голос из-под всего: я умер. Копаю, руки по локоть, а его уже нет, потому что умер, и умер в моем сердце. ТУТ ПРОЛЕТЕЛ НАДО МНОЙ АНГЕЛ С ЖЕЛТОЙ ПОДУШКОЙ. Почему ж е л т о й? Очень страшно, что желтый, и еще страшнее, что с подушкой. По кладбищу. Так страшно, что бросилась убегать, выбежала за ворота и увидела дорогу, и уже не было так страшно, и вспомнила, что оставила у чьей-то, интересно - чьей, могилы молитвенник и кофточку, но туфелька одна была на ноге, а где другая? Еще вспомнила про велосипед, но возвращаться на кладбище за молитвенником было страшно, и - за кофточкой, искать туфельку. Пошла вдоль голубого забора. Г о л у б о к о г о. ГЛУБОКОГО забора. Долго падала, брела полдня или полтора дня, тут поджидает меня милиционер и - поцеловал в щечку, а потом ничего не помню. Опять пришла к воротам - только с другой стороны, но велосипеда не нашла.

- Так, - говорит баба. - Вон там, - показывает, - на рынке. - Кто тебе на кладбище даст штаны? Разве у них что-нибудь найдется, - и подтолкнула.

Разгружают мешки с картошкой. Молчу. Эти стараются не смотреть на меня, но один посмотрел и закричал, как все кричали, и я пошла дальше; захотела выйти отсюда, только чем дальше иду - тем больше народу. Тогда закрыла глаза и стала молиться, а меня беспрерывно толкали, и ни один из них не вздумал извиниться, но кто-то взял за руку, и я открыла глаза - подают мне штаны. И на том месте, в самой сутолоке, где молилась, стала надевать их, надела, потом провела руками - обнаружила, что сзади они порваны, - почувствовала себя в этих штанах еще хуже, чем без штанов, и разрыдалась, кто-то сунул в руку кусок белого хлеба, тогда я быстрей в сторонку, идя задом вперед, почему-то так, чтобы не видели дырки - те, кто сзади, или спереди, и присела на землю у чахлого деревца у забора. Сидела и жевала, а после того, как съела этот очень вкусный хлеб, рука так и осталась - ладонью к небу, и вдруг листик с дерева упал мне в ладонь. Я улыбнулась, но тут подул ветер, листочек улетел, и я еще раз улыбнулась. Удивилась, а потом просто так сидела, зажав пальцами уши, и смотрела туда, очень далеко...

Вдруг будто он позвал за забором, и, перекрестившись, подхватилась, сумела перелезть и спрыгнула на другую сторону. Там у забора росли лопухи я вырвала один, просунула внутрь штанов, закрыла дырку и оглянулась. По шумной улице проносились автомобили. Дул порывами ветер, кружились листья, в небе кувыркались птицы и неслись клочьями облака, а я брела по улице и без конца оглядывалась. Если прохожие оказывались сзади, ожидала, пока пройдут.

Дорога пахнет бензином. И машины пахнут бензином. Понюхала сама себя: еще чем-то. Смотрю на руки. Черные они - к лицу, к глазам и к носу. Чем? Не знаю. Чем? Но это кто-то другой. Кто? Я поняла: смертью. Земля пахнет мертвыми, а из нее потом все рождается.

- Когда?

- Потом.

- Когда, потом?

- Не знаю.

- Чего ты хочешь?

- Помыть руки.

- Ну, так иди и помой.

- Можно?

- Да.

- Я не верю.

Вот остановка трамвая. Конечная остановка за городом у кладбища и у рынка.

- Жди здесь.

Как здесь красиво! Какие яркие цветы, но они тоже пахнут бензином. Да, мне надо купить цветы. Ему цветы, как и всем. Купила и села в трамвай с цветами. Оглянулась, на меня смотрят с удивлением. Я слышу все, что про меня говорят, хотя трамвай стоял долго, наконец поехал, и я еду долго, но все слышу, что они про меня говорят. Они говорят: сука, сука, сука!..

- Да, я сука, - сказала этому.

Он сразу отвернулся.

- Отвернулся от суки, - говорю.

Отвернулись от меня все в трамвае. Только те, которые заходят, поглядывают. Им тоже говорю:

- Я сука.

Мне так надоело плакать, и сейчас я понимаю, что лучше смеяться. Посмеялась немного, совсем немного, и осознала: неправда, лучше плакать, чем смеяться; лучше рыдать... И теперь хохочу. На меня опять смотрят. Оборачиваются и смотрят. Изподтишка, долго, долго. И я проехала с грохотом трамвай. С хохотом в трамвае. Кто-то мне говорит:

- Смотри не проедь свою остановку.

Я говорю:

- Спасибо, - и вижу у этого человека в кармане нож. Я ему говорю: Можно мне руку в ваш карман?

- А что вам нужно? - спрашивает.

Я говорю:

- Ничего.

- Ну, так в чем дело? - говорит.

- Я н и ч е г о н е с д е л а ю в а ш е м у к а р м а н у.

Он достал из кармана билетик, деньги, ключи, сигареты и спички. И одну бумажку мне подает. А нож скрыл.

- Деньги мне не надо, - говорю, - конечно, надо, но не надо. - Можно? еще раз спрашиваю.

- У в а с п р о с т о р у к а г р я з н а я, - говорит.

Тут я опомнилась, потому что моя остановка, и не знала, что сделать, что сказать ему, и тогда я попросила:

- Моя остановка, извините.

Пропускает меня, однако кто-то схватил за локоть. Оборачиваюсь - Тузов. Рука у него железная! Трамвай задребезжал дальше, а все в нем захохотали хором. Потом трамвай сделал кольцо, и мы поехали обратно с другими людьми; я посмотрела на Тузова - у него на глазах слезы кипят.