Бессонница - [10]

- Эдик! Эдик!..

* * *

И я не расспрашивал ее ни о чем, и губами видел в темноте, как Фрося закрыла глаза и улыбается, проводил руками по ней - над нею, не касаясь ее. И только раз она проговорилась:

- Они хотели меня изнасиловать, но я молилась, и у них ничего не получалось, и, может, поэтому было очень страшно, еще страшнее...

А я молчал, только обнимал ее, по-прежнему обнимал, и уже руки над ней, в воздухе, сделались тяжелые, будто чугунные, однако я не ощущал усталости, забыл про нее, как можно забыть во сне про любимого и дорогого человека; вдруг она спросила:

- Умерла ли мама?

Я молчал, но почувствовал, как Фрося открыла глаза, и тогда сказал:

- Да!

И она замолчала, надолго замолчала, и лежала с открытыми глазами, не мигая, и уже мои руки перестали быть крылатыми, они опустились на нее, и Фрося сказала:

- Какие они тяжелые, раньше не замечала.

И - вот - полилось со второго этажа, словно камешки застучали по решетке, как несколько дней назад, и я осознал, остро почувствовал бездну времени, будто прошли годы, и от этого ощущения стало жутко, и сейчас я понял Фросю после того, как ее били по ребрам...

- Ты не хочешь со мной... - сказала она, - потому что меня хотели изнасиловать, и ты думаешь: может, я скрываю, может, на самом деле изнасиловали; тем более - я в таком состоянии, что точно не помню; одно помню: хотели изнасиловать и били по ребрам, но у них ничего не получилось.

А я сказал:

- Ничего я не думаю, это не может иметь, не имеет никакого значения: так или этак.

- Для мужчины имеет, - сказала она. - Для вас все имеет значение. И ты еще, может, боишься заразиться чем-нибудь. Ведь, правда, да?

- Да, - тогда сказал я, чтобы отвязалась.

Фрося еще прошептала в ухо:

- Ты не хочешь со мной, потому что я... - и не закончила: сумасшедшая; но я понял и сказал:

- Да, - а потом: - Нет!

Она вздохнула:

- Конечно, я постарела, и со мной совсем не интересно, но как мне жить тогда, если я хочу, если я могу быть только с тобой, и пускай у тебя будут девушки, сколько угодно, но я хочу быть с тобой, и ты встречайся с ними, а я буду рядом...

Приснилось: я - женщина. Я в театре на сцене. Вернее, не совсем на сцене, а за кулисами, но все равно на сцене. В декорациях деревня, ветхие домишки, столбы, заборы, поросшие мхом, - и ни души. Наконец появляется почему-то японец, и я от него удаляюсь, прохожу по какому-то коридору, за мной шаги, вижу дальше по сторонам кусты, за ними начался лес. Не листья шуршат, а на ветках - колокольчики; их так много, будто листьев, ветер подует - они стрекочут, как кузнечики - до безумной головной боли. В лесу кладбище, и я иду между крестов с желтой подушечкой в руке. Оглянулась: где японец? И, оглянувшись, я сразу - в своей деревне, дома, - лихорадочно собираю вещи, спешу на электричку, и понимаю: сюда не вернусь, - в окна всякая дрянь лезет, рожи; среди рухляди, тряпья нахожу гипсовую маску женского лица - такие делают после смерти, и - узнаю себя. Она падает у меня из рук и разбивается на четыре части. Одну четвертинку аккуратно укладываю в чемодан, в этот момент заходят две девочки в белом. Они запели, и я открыл глаза - ее рядом не было. Я нажал на кнопку будильника, все сразу смолкло. Позвал ее - Фрося не отзывалась; прошедшись по квартире я задумался, что означает желтая подушечка.

* * *

Куда говорил он, туда и поворачивала. Но говорил: то - туда, повозка, то - обратно, повозки с зерном, то - вперед, стога сена, то - назад, соломы, то - вправо, солома с колючей проволокой. Зачем столько ржавчины в городе? То - влево! Навоз, и я выбилась из сил, зачем в городе навоз? А еще рогатые автомобили... В фургонах коровы, гудят мне. За решетками их морды, и все они едут так быстро - и им д и к т у е т, а я думала: он только мне, но его голос мучительней, чем их все голоса взятые вместе. Какая я дура! Мука рассеивается по ветру. Он же всем! Мешок упал с машины, но как он может всем успеть? И с телеги. И у меня вперед: в глаза пыль, в глазах пыль и в зубах скрежет. И у него мука в воздухе. Потому что я кручу педалями - вперед, как кровь в воде развеивается, а вот этот автобус назад... Арбузы и черепа. И т р а м в а й! В одном, ах да, он же не может развернуться, фургоне, в этом месте, а где кости? Правила дорожного движения, н а п р а в о? Как хорошо, что я еду из города! П р я м о? Только он так безнадежно кричит, налево, а потом направо. Чем дальше, тем он дальше, и я не успеваю. Поворот кругом. За его голосом. Еще раз. Потому что он летит в том самолете. Кружится голова. Улетел - а я не знаю. Очень кружится. Куда дальше? Голубой забор.

Прямо. Голубой. Прямо. Голубой. Прямо.

- А как велосипед? - спрашиваю.

Забор. Бросила велосипед, только взяла сумочку с молитвенником и перелезла через Г О Л У Б О Й забор на кладбище. Зачем-то. Я умираю. Зачем голубой? Страшно и прекрасно. Я сейчас. Ветка по лицу. Умираю.

- Где?

- Здесь, где? Здессь.

- Где?

Бегу. Ветки по лицу. Бегу. Остановилась, сняла туфельки и носки и побежала босиком, а потом пожалела, что б о с и к о м. Туфельки в руках, а молитвенник под мышкой. Все ближе и ближе, но только подбегу - дальше... И опять ближе. А сердце мое под ногами. Бегу, а оно подо мной бьется, трепещет. То холодное, ледяное, то раскаленное, как сковорода, и железная, железное. Хватаюсь за сердце и за кресты, за камни. Они на солнце нагрелись и пахнут бензином. Почему бензином и почему под ногами СЕРДЦЕ? И почему оно такое большое, необъятное?