Бесславные ублюдки, бешеные псы. Вселенная Квентина Тарантино - [43]
Принципиально важна тема секса в фильме. Это как раз тот момент, на который Галлафент не обращает никакого внимания. Прежде всего в первоначальном варианте сценария, в котором, кстати, повествование опять же атемпорально, был диалог о куннилингусе. Эту тему обсуждал большой Дон в лице Сэмюэла Л. Джексона, роль которого в итоге почти полностью вырезали. Большой Дон возмущался тем, что чернокожим мужчинам приходится заниматься такими вещами. Кроме того, в том же варианте сценария была сцена, в которой Кларенс воображал монолог сутенера Дрексела об Алабаме, в котором тот ее сексуально объективировал (некоторым образом текст напоминает диалог между героями Харви Кейтеля и Роберта Де Ниро в фильме Мартина Скорсезе «Таксист», но об этом позже). Все это было вырезано. Таким образом, Тарантино эксплуатировал в своих ранних сценариях тему секса. Однако это ничуть не отменяет того, что долгое время секс ему был в принципе неинтересен. Секс для него важен именно как тема для разговора, нежели его визуальное воплощение, и как тема в диалоге это производило яркое впечатление.
Однако в варианте текста, по которому в итоге ставили фильм, секса практически не было. Единственная постельная сцена, которая есть в тексте, — это первая ночь Кларенса и Алабамы. Самое главное в том, как она прописана. Это не эротическая сцена, но прежде всего диалог: «Кларенс и Алабама занимаются любовью в его постели. Но, несмотря на то что они сохраняют ритм во время полового акта, Кларенс не может заткнуться. Следующий диалог — это именно то, чем он является: мужчина и женщина в страстных объятиях пытаются продолжать разговор»[174]. Возможно, это единственное место в ранних (на самом деле во всех) работах Тарантино, где он пытается ввести в повествование изображение почти нормального полового акта, то есть относительно продолжительную эротическую сцену с мужчиной и женщиной. Но, конечно, секс здесь почти ни при чем, разве что он подсказывает нам одну очевидную истину: для Квентина Тарантино диалог — это настоящий секс.
Что сделал Тони Скотт? Во-первых, он использовал разговор раньше, когда Кларенс и Алабама после «трех фильмов о кунг-фу» ели пирог в кафе, но оставил постельную сцену, сделав ее нормальной. К сожалению, она, как и большинство необязательных изображений секса, выглядит нелепой: мы видим странные ласки героев, самая смешная из которых та, когда Алабама целует и лижет волосатую грудь Кларенса. В целом это просто монтаж нескольких сцен петтинга — не более. Определенно это самая слабая сцена фильма. Во-вторых, Скотт включил в фильм еще одну эротическую сцену, которой нет в сценарии. На пути в Калифорнию, остановившись около телефонной будки, чтобы позвонить Ричи, после разговора Кларенс и Алабама занимаются любовью на телефонном справочнике. К счастью, уже без взаимных ласк — все строго по делу. И хотя этот эпизод не выглядит таким же нелепым, как предыдущий, и не вызывает смеха, в целом он совершенно необязательный. Да, Кларенс и Алабама — молодожены, но ведь мы и так знаем, что у них настоящая любовь. С какой стати нам заглядывать к ним в спальню и оскорблять их светлые чувства?
Интерпретируя «Таксиста»
Если в поздних работах Тарантино жанры, которые он творчески переосмысляет или, лучше сказать, реконструирует, а также режиссеры и конкретные фильмы узнаются сразу и безошибочно (различные виды эксплуатационного кино — спагетти-вестерн, carsploitation, blaxploitation, боевые искусства, самурайское кино, кунг-фу и т. д.), то в его ранних произведениях, в том числе сценарных, субжанры и конкретные картины угадываются с большим трудом. Дело не в том, что он «крадет» что-то и пытается это как можно лучше спрятать, а в том, что он проделывает колоссальную работу, фактически переосмысляя те вещи, которые оказали на него существенное влияние, — не столько на стиль, сколько на его образ мышления и мировоззрение как таковое, что, как известно, не одно и то же. Однако сам Тарантино не скрывает этого влияния и без тени стеснения рассказывает, что именно он интерпретирует, делая свой вариант того или иного фильма. «Настоящая любовь» стала одним из его первых важных опытов, в котором отчетливо угадывается тематика и даже дух предшествующих культовых фильмов.
Например, музыка, под которую идут титры, была написана Гансом Циммером. По большому счету, это вариация его же темы из «Пустошей»[175] Теренса Малика. Сам Скотт говорил про эти очевидные сходства так: «Если люди скажут, что это похоже на „Пустоши“, я буду польщен… Это один из моих любимых фильмов, и он хорош во все времена»[176]. Но были и более очевидные влияния «Пустошей». Например, фильм начинается с монолога главной героини Алабы и им же заканчивается — тот же самый прием, что присутствует в «Пустошах». Эдвард Галлафент также обращает внимание на эти сходства
До недавнего времени считалось, что интеллектуалы не любят, не могут или не должны любить массовую культуру. Те же, кто ее почему-то любят, считают это постыдным удовольствием. Однако последние 20 лет интеллектуалы на Западе стали осмыслять популярную культуру, обнаруживая в ней философскую глубину или же скрытую или явную пропаганду. Отмечая, что удовольствие от потребления массовой культуры и главным образом ее основной формы – кинематографа – не является постыдным, автор, совмещая киноведение с философским и социально-политическим анализом, показывает, как политическая философия может сегодня работать с массовой культурой.
Не так давно телевизионные сериалы в иерархии художественных ценностей занимали низшее положение: их просмотр был всего лишь способом убить время. Сегодня «качественное телевидение», совершив титанический скачок, стало значимым феноменом актуальной культуры. Современные сериалы – от ромкома до хоррора – создают собственное информационное поле и обрастают фанатской базой, которой может похвастать не всякая кинофраншиза. Самые любопытные продукты новейшего «малого экрана» анализирует философ и культуролог Александр Павлов, стремясь исследовать эстетические и социально-философские следствия «сериального взрыва» и понять, какие сериалы накрепко осядут в нашем сознании и повлияют на облик культуры в будущем. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
Многие используют слово «культовый» в повседневном языке. Чаще всего этот термин можно встретить, когда речь идет о кинематографе. Однако далеко не всегда это понятие употребляется в соответствии с его правильным значением. Впрочем, о правильном значении понятия «культовый кинематограф» говорить трудно, и на самом деле очень сложно дать однозначный ответ на вопрос, что такое культовые фильмы. В этой книге предпринимается попытка ответить на вопрос, что же такое культовое кино – когда и как оно зародилось, как развивалось, каким было, каким стало и сохранилось ли вообще.
«…Итак, желаем нашему поэту не успеха, потому что в успехе мы не сомневаемся, а терпения, потому что классический род очень тяжелый и скучный. Смотря по роду и духу своих стихотворений, г. Эврипидин будет подписываться под ними разными именами, но с удержанием имени «Эврипидина», потому что, несмотря на всё разнообразие его таланта, главный его элемент есть драматический; а собственное его имя останется до времени тайною для нашей публики…».
Рецензия входит в ряд полемических выступлений Белинского в борьбе вокруг литературного наследия Лермонтова. Основным объектом критики являются здесь отзывы о Лермонтове О. И. Сенковского, который в «Библиотеке для чтения» неоднократно пытался принизить значение творчества Лермонтова и дискредитировать суждения о нем «Отечественных записок». Продолжением этой борьбы в статье «Русская литература в 1844 году» явилось высмеивание нового отзыва Сенковского, рецензии его на ч. IV «Стихотворений М. Лермонтова».
«О «Сельском чтении» нечего больше сказать, как только, что его первая книжка выходит уже четвертым изданием и что до сих пор напечатано семнадцать тысяч. Это теперь классическая книга для чтения простолюдинам. Странно только, что по примеру ее вышло много книг в этом роде, и не было ни одной, которая бы не была положительно дурна и нелепа…».
«Вот роман, единодушно препрославленный и превознесенный всеми нашими журналами, как будто бы это было величайшее художественное произведение, вторая «Илиада», второй «Фауст», нечто равное драмам Шекспира и романам Вальтера Скотта и Купера… С жадностию взялись мы за него и через великую силу успели добраться до отрадного слова «конец»…».
«…Всем, и читающим «Репертуар» и не читающим его, известно уже из одной программы этого странного, не литературного издания, что в нем печатаются только водвили, игранные на театрах обеих наших столиц, но ни особо и ни в каком повременном издании не напечатанные. Обязанные читать все, что ни печатается, даже «Репертуар русского театра», издаваемый г. Песоцким, мы развернули его, чтобы увидеть, какой новый водвиль написал г. Коровкин или какую новую драму «сочинил» г. Полевой, – и что же? – представьте себе наше изумление…».
«Имя Борнса досел? было неизв?стно въ нашей Литтератур?. Г. Козловъ первый знакомитъ Русскую публику съ симъ зам?чательнымъ поэтомъ. Прежде нежели скажемъ свое мн?ніе о семъ новомъ перевод? нашего П?вца, постараемся познакомить читателей нашихъ съ сельскимъ Поэтомъ Шотландіи, однимъ изъ т?хъ феноменовъ, которыхъ явленіе можно уподобишь молніи на вершинахъ пустынныхъ горъ…».