Бесславие: Преступный Древний Рим - [14]

Но еще важнее, вероятно, тот факт, что на тех же самых гиперболизированных донельзя казусах воспитывалась элита империи. Вместе с пафосной риторикой юные патриции усваивали и социальные ценности правящего класса, и весьма наглядные представления о том, что должно заботить и тревожить высокородного состоятельного мужа, — а беспокоили знатных римлян вещи, весьма и весьма отличающиеся от предметов озабоченности современной публики. А потому в этой среде не наблюдалось ни малейшего интереса к чувствам жертвы, ни единой попытки поискать доказательства и установить истину, — лишь забота о том, что творится в собственном доме, и безграничная вера в собственную способность распознавать истину и в право выносить моральное суждение об окружающих.

ОТНОШЕНИЕ К НАСИЛИЮ

В бытность Луция Домиция претором Сицилии, рассказывает Цицерон, принесли однажды наместнику тушу огромного вепря. Впечатленный Домиций поинтересовался, кто убил этого страшного зверя. К претору привели пастуха, который с нетерпением ждал награды. Домиций спросил, как был убит кабан, на что раб ответил: «охотничьим копьем». Домиций немедленно приказал распять пастуха, ведь тому запрещалось носить оружие. Наказание «может показаться слишком суровым, — резюмирует Цицерон, — [но] я лично воздержусь от его оценки; я только вижу, что Домиций предпочел прослыть жестоким, карая ослушника, а не, попустительствуя ему, — беспечным» (Речь против Гая Верреса. О казнях, III.7)[16]. И эта, и многие другие истории подобного рода раз за разом подсказывают нам, что древние римляне относились к физическому насилию совершенно иначе, нежели мы (ладно, по крайней мере большинство из нас). Для нас любое человекоубийство — ужас и варварство. Для них — смертная казнь являлась инструментом поддержания цивилизованного миропорядка.

Однако даже жестокость в обращении с рабами имела предел. Одна лишь история, приключившаяся с неким Ведием Поллионом (Кассий Дион, Римская история, LIV.23.1), показывает, что насколько приемлемыми считались самые жестокие наказания, настолько же недопустимым считалось назначать их потехи ради. Император Август личным распоряжением запретил Поллиону бросить мальчика-раба на растерзание муренам-людоедам за столь малый проступок, как разбитая ваза. Прогресс? Еще какой! Но этим дело не ограничилось. Клавдий усовершенствовал акты Августа и объявил вне закона любое умерщвление рабов по прихоти их хозяев. Более того, рабам давалось право жаловаться в суд на жестокое обращение. Означало ли это, что императоры вдруг воспылали желанием улучшить условия жизни рабов? Едва ли. Куда вероятнее, что императоры по мере неуклонного роста озабоченности всесторонним благополучием жизни вверенного им народа вынуждены были принять на себя еще и роль верховных судей, определяющих пределы допустимого. Уместно даже сформулировать хорошее эмпирическое правило, в равной мере применимое как к Древнему Риму, так и к современной жизни: не стоит принимать за серьезное реформаторство какие-то начинания правителей, если их можно объяснить простым стремлением упрочить свою власть.

Зато страшнейшим и заслуживающим драконовских кар преступлением являлось в понимании римлян покушение раба на жизнь хозяина. Дело об убийстве в 61 году консула Педания Секунда, префекта города Рима, служит яркой иллюстрацией подобного дела. Кто-то из рабов убил его то ли из-за отказа выполнить ранее данное обещание отпустить его на волю за выкуп, то ли на почве ревности — из-за того, что Педаний положил глаз на мальчика, состоявшего в связи с убийцей. К смертной казни, в соответствии с древним установлением, были приговорены все четыреста рабов, проживавшие с убитым под одним кровом и не уберегшие жизнь хозяина. И тут начинается самое интересное. Когда четыре сотни приговоренных, включая стариков, женщин и детей, собрали, чтобы вести на казнь, то на римские улицы сбежался народ, протестуя против таких жестоких мер, и начались беспорядки. Люди вышли к зданию сената, выражая недовольство. Сенат обсудил вопрос должным образом, и даже в столь консервативном учреждении нашлись противники строгого наказания. Но это не помогло: большинство сенаторов проголосовали за сохранение порядка, предусматривающего поголовную казнь. Приговор не вызывает удивления, иное дело — неожиданно болезненная реакция на него рядовых граждан Рима, явно задетых за живое столь откровенным попранием врожденного чувства естественной справедливости. Как следствие, народные протесты продолжились. Привести приговор в исполнение удалось лишь после того, как вдоль пути, которым должны были проследовать на казнь осужденные, выставили воинские заслоны (Тацит, Анналы, XIV.42–45).

Но не только сила традиции склоняла власти к использованию карательного подхода. Можно небезосновательно считать массовые казни неотъемлемым элементом эффективной поведенческой экономики. Гарантированный смертный приговор всем рабам в домовладении в случае убийства хозяина не только служил наилучшим стимулом к доносительству о любых заговорах, но и существенно повышал шанс, что кто-то из них придет хозяину на выручку в случае покушения. Возможно, крайнюю редкость убийств рабами своих хозяев в дошедших до нас источниках можно считать следствием запуганности подневольного населения изуверскими законами. Впрочем, не исключено, что достойными включения в летописи считались лишь самые громкие дела из множества убийств не самых именитых рабовладельцев. Так или иначе, письменных свидетельств о подобных случаях сохранилось крайне мало.