Беспокойные сердца - [23]

— Ой, Олесь, как же ты разукрасил себя! — рассмеялась Марина, увидев широкую полосу копоти, которую Олесь размазал по лбу. Схватив платок, она наклонилась к нему, чтобы вытереть грязь, но Олесь быстро отстранился.

— Не надо, не мажь платок, — глухо, с удивившей его самого резкостью, сказал он и поднялся. — Я прямо из цеха, в душ не заходил еще, — прибавил он словно в извинение.

И прежде чем Марина успела удержать его, он уже захлопнул дверь за собой — с такой быстротой, что никто не заметил его внезапной бледности.

Остановясь в цехе против вентилятора, он глубоко вдохнул струю прохладного воздуха и подождал, пока уймется мелкая дрожь в руках. Хотел закурить — и с досадой выбросил пустую коробку.

Ему было стыдно за пережитое внезапное смятение. Когда ее руки коснулись его лица, когда он близко увидел улыбающиеся губы, когда пахнуло запахом ее духов от платка — в нем словно все перевернулось.

Что за наваждение? Ведь он был уверен, что ему удалось забыть ее; даже поспешил жениться, словно отрезал дорогу к чему-то недостижимому. Одно время казалось, что он нашел простое, незамысловатое счастье и что этого хватит для жизни. Но оказалось, что все это ложь, придуманная в отчаянии, что все это ошибка, и жизнь началась теперь с того момента, на котором она была прервана три года тому назад.

Долго в этот день Олесь Терновой не мог заставить себя вернуться домой. Дома ждали его книги и тетради, ждала серая скука — она всегда поселяется в тех семьях, где, кроме кровли, у мужа и жены нет ничего общего. И как заставить себя вернуться к этому, когда душа полна удивительного чувства, и не хотелось потерять ни капли его. Что же за сила в глазах твоих, Марина, что только ты поглядела — и мир стал иным?!

Вечер застал Олеся на склоне холма, что вел к Дубовой Балке; там стоял дом его родителей. Он смотрел на рассыпанные внизу дома, на правильные прямоугольники огородов, на зелень фруктовых садов, но видел не их, а снежный склон, по которому поднимается на Лыжах, вся в снегу, смеющаяся девушка в красном костюме…

А за поселком, теряясь в золотисто-сиреневом мареве, широко и далеко простиралась летняя степь. Мало-помалу она приковала глаза Олеся, и незаметно чувство успокоения пришло в смятенную взволнованную душу. Постепенно воспоминания потускнели, он увидел и бурые пятна плешин, где выгорела трава, и красноватые зигзаги оврагов. Косой солнечный свет золотил пушок ковыля, и казалось, что земля излучает теплое свечение. Степь быстро отдавала свой дневной жар и дышала на город неповторимой смесью запахов чебреца и полыни, высохших трав и земли. На юго-западе, над самой чертой горизонта, повисла неподвижно узкая полоса кучевых облаков. Солнце вкось освещало их, н облака походили на причудливые далекие вершины с темными провалами ущелий; основания их, дымчатые и неясные, сливались с цветом неба. И когда красный диск солнца исчез за краем степи, облака тоже вдруг вспыхнули красным и затем начали быстро темнеть, Олесь решительно сбежал по тропинке к родному дому, где так приветливо засветились окошки…

Глава VII

Зажав в пальцах букет сверкающих рюмок. Валентин придирчиво осмотрел накрытый стол. Кажется, все в порядке. Даже небольшие рисованные от руки карточки с забавными сюжетами лежат уже у каждого прибора. У Веры талант на выдумки, потому и гости охотно приходят — у Мироновых скучно не бывает. Только вина, кажется, маловато… Впрочем, все предусмотрено. И Валентин, расставив рюмки, приоткрыл гардероб. В темноте из-за платьев и пальто блеснули горлышки с белой пробкой. Но тут же, заслышав Верины шаги, Валентин сделал вид, что рассматривает себя в зеркальной дворце шкафа.

— Не налюбовался еще? Пусти-ка и меня посмотреться. Идет мне это платье? — и Вера отодвинула Валентина в сторону.

Платье ей безусловно шло; ярко-голубое, с пестрым узором, оно выгодно оттеняло тонкие, похожие на пух одуванчика, волосы, отчего казалось, что ее бледное лицо с чуть выдающимися скулами окружает светлый ореол. Но Валентин, потрогав двумя пальцами край рукавчика, наморщил нос:

— Штапель… Что за бедность воображения!

— Ничего ты не понимаешь! — задорно возразила Вера. — Красиво и удобно.

— А Зиночка других, кроме шелковых, не признает.

— Ну, она ж еще глупенькая.

— И красивенькая.

— Вот именно, — засмеялась Вера, — сказать «хорошенькая» — мало, «красивая» — много. Вот ты у меня красивый без всяких уменьшительных суффиксов.

И она ласково потрепала Валентина по щеке, но услышав писк Аленки в спальне, бросилась туда.

«Сумасшедшая мать!» — недовольно поморщился Валентин. К ребенку он был довольно равнодушен; зато Веру целиком захватило новое чувство — ощущение полноты жизни, которое принес с собой этот крохотный человечек. Она способна была подолгу рассматривать каждый малюсенький ноготок на нежных, слабеньких пальчиках, замирала от счастья, прикладывая ребенка к груди, вскакивала ночью не только от плача, но даже от легкого кряхтенья, и находила неизъяснимую прелесть в обыденных мелочах ухода за ребенком.

Сам не отдавая себе в этом отчета, Валентин невольно ревновал Веру к ребенку. Аленка отнимала у него что-то такое, что до сих пор принадлежало только ему. Отношения между Верой и Валентином были своеобразными: ровесник ей по годам, он в жизни всегда ощущал Верино превосходство. У нее и тон был такой — безмерно любящей матери, которая чуть посмеивается над своей слепой любовью. Тоненькая, хрупкая, Вера была и опорой, и защитой. К ней он приходил со своими мелкими обидами и оскорбленным самолюбием, поверял ей тщеславные мечты, не стыдился признаваться в слабостях. И после жарких исповедей, он засыпал успокоенный и словно очищенный, прижимаясь лицом к хрупкому плечу жены, принимавшей без вздоха, без жалоб груз его признаний.