Бесконечные дни - [24]

Теперь у сержанта дым идет из ушей – разведчики-кроу сказали, что Поймал-Коня-Первым не найден среди мертвых. Судя по всему, мы перебили его семью, в том числе двух жен. И похоже, единственного сына. Сержант явно доволен, но Джон Коул шепчет мне, что, может, тут и нечему радоваться. Сержант не всегда все досконально понимает, говорит он, но только мне на ухо. Сержант хочет побросать детей в овраг, но Лайдж Маган и Джон Коул предлагают лучше угнать их с собой. Отвести в форт и там воспитывать. Их можно учить в школе, говорят Лайдж и Джон Коул. Я знаю, без тени сомнения, что они вспомнили про майора и миссис Нил. Все, что сегодня произошло, было сделано без согласия майора, а прибытие миссис Нил заставило каждого солдата кое о чем задуматься. Я просто рассказываю, как все было. Сержант может убивать воинов сколько его душе угодно, но вот за скво ему уже придется давать ответ. Чертыхайся сколько хочешь, но это правда. Эти проклятые идиоты с востока ни шиша не понимают, черт бы их побрал, говорит он. Но мы все молчим и ждем приказа. Старлинг Карлтон не говорит ни слова. Он стоит на коленях, закрыв глаза, на краю оврага. Ссохшееся лицо сержанта явно сердито, но он велит нам согнать детей. Мы так устали, что не понимаем, как теперь возвращаться в форт. Мы не потеряли ни капли крови, но кажется, что она вся медленно вытекает из нас и впитывается в землю. Нам предстоит похоронить немногочисленных убитых солдат. Двух человек из Миссури. Молодого парня из Массачусетса, он был погонщиком мулов – подмастерьем при Боэции Дильварде. И Калеба Бута. Сержант берет себя в руки, откладывает всю свою злость в долгий ящик и произносит короткую ободряющую речь. Вот поэтому мы до сих пор повинуемся сержанту. Каждый раз, когда кажется, что он уже окончательно сверзился в ад, он показывает, что на самом деле он человек не из худших.

Глава девятая

Но смерть и за сержантом явилась. Он лежал в лазарете, где когда-то оттаивал Джон Коул, и мы могли приходить и навещать его. Сперва он почти все время молчал, но мало-помалу вроде как разговорился. Больничный санитар – он у нас был за доктора – делал что мог, но мог он разве что горшки выносить. У сержанта все трубы в брюхе прогнили, и говно иногда шло горлом, словно заблудилось на просторах тела. Он все еще был сержант, мы не смели ему слова вякнуть поперек, и нужно было поступать очень осторожно, чтобы не получить нахлобучку. Седой старый негодяй вроде него не устроит преображения на смертном одре. Но в самом конце он сказал мне вот что. Что он не знает, для чего эта жизнь. Вот так просто взял и сказал. Что жизнь выглядит очень короткой, когда смотришь назад, – хотя, когда ее живешь, она кажется нескончаемой. Еще он сказал, что у него брат в этой самой деревне, в Детройте, но писать ему толку нет, наверно, потому как он неграмотный. Весь этот разговор случился однажды вечером, поздней осенью, когда последние остатки летней жары пытались кое-как задержаться, цепляясь слабеющими пальцами за ветер. Санитар только что закрыл окно, но меж деревянных стен еще веял вольный воздух. Холодные пространства дворов между домами. Сержант уже был больше похож на мешок костей, чем на человека. Он походил на вырезанного из дерева старинного святого в церкви, но сквернословил по-прежнему, от всей своей зловонной души. Я не имею в виду ничего плохого. Да, он был с причудами, это точно. Жестокий и не заботливый, но какая-то скрытая жила проходила у него в душе. Я сидел с ним один, глядел на его усохшее лицо в сумерках. Узкие глаза еще сверкали. От болезни лицо его почернело. Он заговорил про вождя Поймал-Коня-Первым, надеялся, что мы его все-таки достанем. Я сказал, что, конечно, мы будем держать ухо востро. При этом подумал, но про себя, что, может быть, мы уже сравняли счет. Потом разум сержанта начал блуждать: ему казалось, что он в Детройте, во времена своей юности, когда его брат как раз начал подниматься в бизнесе, а он убил человека. Избежал петли благодаря призракам слов – все потому, что свидетелей не было. Впал в меланхолию, так сказал сержант. Говоря о брате, он казался другим человеком. Мать была неласковая старуха, а отца убили на войне с индейцами в 1813 году на тогдашней границе, в Кентукки. Сержант сказал, он сожалеет только об одном: что женился на женщине, которая его не любила, и так и не развелся с этой мегерой и не попробовал обзавестись второй миссис Веллингтон. Ну сержант! Все это меня удивило, скажу я вам. Но умирающий имеет право говорить что хочет. Не обязательно правду.

И тут он умер. Хотя бы не придется больше слушать его пение, сказал Лайдж Маган.

Еще в это время миссис Нил взяла пленных индейских малых к себе в школу. Оказалось, дочь Поймал-Коня-Первым зовут Винона, и на языке сиу это значит Перворожденная Девочка, по словам мистера Грэхема, переводчика. Ей, может, лет шесть или семь, но кто знает, потому как индейцы считают годы нисколько не лучше моей собственной родни в Ирландии.

Вышло, не я один думал, что, может быть, счет между вождем и нашей такой-сякой армией сравнялся. Сержант совсем недолго пролежал в своей скромной могилке, когда мистер Грэхем получил какое-то сообщение и мы узнали, что Поймал-Коня-Первым желает нанести нам визит. Полковник и майор имели по этому поводу совещание и решили принять вождя, надеясь, что это улучшит отношения между нами и племенем. Все были ужасно взбудоражены, и полковник боялся открытой войны на равнинах, так он сказал. А майор, может, вспомнил, как вождь спас нас от смерти в голодном походе, и, хотя учитывал резню, все же не забыл и о трудах покойного сержанта, приведших к гибели жен и сына вождя. Я полагаю, сердце майора всегда стремилось к справедливости, и, будучи весьма низкого мнения о человечестве в целом, он, однако, готов был делать послабления где можно. Сами солдаты, когда выходили поразвлечься, любили выпить и пошуметь, и порой даже в самом лагере вспыхивали беспорядки, в которых шумом и синяками дело не ограничивалось. Но как мрачные Черные Холмы, по слухам, местами пестрели золотыми самородками, майор верил, что так же устроено и сердце человека. Кроме того, на него действовало мощное цивилизующее средство в лице миссис Нил, женщины, что могла бы стать проповедником, не будь она раздвоена снизу. Красота и вера сошлись в ней так, что солдаты слабели от чувства, которое только и можно назвать любовью. Может быть, и похотью.