Бесконечные дни - [22]

Какие приятные места, говорит он.

Да уж, отвечаю я.

А почему ты мне этого не говоришь, возмущается Старлинг Карлтон с другого бока Лайджа. Я способен восхититься хорошим пейзажем ничуть не меньше рядового Макналти.

Какая красота, правда, Старлинг, говорит Лайдж, будто не знает, что вопрос Старлинга – с подковыркой. Он, конечно, знает. Но Старлинг уступает и решает ради дружбы поддержать болтовню Лайджа.

Еще и какая, говорит Старлинг. Умереть не встать.

И у него становится по-настоящему счастливый вид. И у Лайджа – тоже.

Черт побери, говорит сержант, тихо вы там, черт бы вас побрал.

Есть, сэр, отвечает Старлинг.

Спускаются сумерки, и тот же самый Бог медленно задергивает свою работу рваной черной занавеской. В спешке и облаке пыли возвращаются индейцы-кроу, деревня оказывается всего в четверти мили впереди, сержант велит нам спешиться, и теперь мы в незавидном положении – тяжелые на ногу белые люди рядом с деревней, где живут гении разведки и бдительности. В эту ночь нам придется превзойти самих себя, а лошадям – вести себя очень тихо, что слабо согласуется с большой книгой правил поведения для лошадей. Более того, мы надеемся и молимся, чтобы пушка нагнала нас в темноте бесшумно, а не с грохотом, как семь видений Иезекиилевых. Повар раздает нам сухой паек, и мы сидим на корточках, как бездомные, и едим, боясь разжечь костер в этой полной опасностей ночи. Мы говорим мало, в основном это обычная болтовня – так мы поддерживаем друг друга против страха. Страх – он как медведь в пещере из легкомысленной болтовни.

Мы уже две ночи без сна, и сейчас, когда надежный шар солнца опять поднимается на горизонте, кости у нас болят, а в голове вместо родных мозгов что-то незнакомое, холодное. Часа в четыре ночи по карманным часам сержанта пушка явилась у нас за спиной со скрипом и лязгом, и сержант отправил весь отряд назад, чтобы перенести пушку на позицию. То была не работа, а чистое безумие. Надо было снять колеса, разобрать лафет, снять пушку и перетащить эту тяжесть, равную десяти трупам, через колючие кусты по каменистой земле. Потом – порох, огромные пули и капсюли – великанские двойники тех, что мы использовали в своих мушкетах. Боэций, он отвел лошадей и мулов назад на милю. Только мы – на своих култышках. На своих двоих. Мы слышим, как чертовы сиу поют и завывают, будто сотня сирот, оставшихся без матерей. От таких звуков на душе спокойней не станет. Не я один задавался вопросом: какого черта мы тут делаем? Собираемся отомстить, это понятно, но можно ли отомстить таким образом? Чертовская глупость, с какой стороны ни посмотри. Но все молчат. Мы помним, как сержант стоял один на месте бойни и как он резал носы. Калеб Бут наверняка помнит и другое, ведь он там был и сам все видел. Он лежал один в вигваме, и все его товарищи были мертвы, но он знал, что мы придем. Он рассказал нам: он знал, что мы придем, и мы пришли. В этом есть что-то такое, что нас теперь связывает. И вот мы трудимся в темноте, спотыкаемся, как пьяные, готовя пушку, и сержант шепотом отдает другие приказы – мы должны выстроиться в форме полумесяца, чтобы захватить как можно бо́льшую часть деревни, когда пушка сделает свою черную работу. Кроу говорят, что за палатками индейцев – темный глубокий овраг, так что мы сможем накрыть бегущих и влево и вправо. Скво попытаются увести детей в безопасное место, а мужчины будут прикрывать их. Если Поймал-Коня-Первым не изменился, он будет драться яростно, как горный барс. Нам предстоит нелегкое дело. Если сиу одержат верх, мы все пойдем на корм свиньям. Жалости можно не ждать, ведь мы и раньше никакой жалости не видели.

Сержант – не новичок. Даже в темноте он поставил пушку на возвышение, зная, что делает, и мы видим его правоту, когда землю заливает слабый золотой свет утра. Красота этих мест теперь кажется нам коварной, и сердца наши болят от страха. Мы никак не можем согреться, хотя бодро бегаем туда-сюда, и тощая фигура сержанта расхаживает взад-вперед, шепча приказы, делая знаки руками, – он ни минуты не стоит спокойно. Из индейского лагеря поднимается дым только что разведенных костров, и нам вдруг кажется, что мы – адовы отродья, забредшие в рай.

Так что же такое эта печаль, эта тяжесть печали? Она давит на нас. Пушка готова, заряд забит. Артиллерист – Хьюберт Лонгфилд из Огайо. Половина длинного худого лица у него синяя от давнего несчастного случая при стрельбе. Пушки взрываются когда хотят, заранее не предскажешь. Он обихаживает пушку, словно танцуя странный старинный танец. Он взводит, заталкивает, открывает и наводит. Он стоит наготове со шнуром в руках, испещренных синим. Теперь он ждет приказа, теперь он жаждет его. Еще два артиллериста наготове, чтобы подносить боеприпасы. Все взгляды солдат обращены на пушку – длинный тонкий полумесяц людей. Уже, должно быть, шесть утра, и все дети в лагере проснулись, и все скво подвесили котелки на огонь. Мы видим – четко, словно бумажные силуэты, – две бизоньи шкуры, черные и жесткие, распяленные на деревянных рамах. Одному Богу известно, где добыли этих бизонов, – должно быть, охотничья партия ушла очень далеко от деревни. А теперь эти шкуры сушатся со скоростью сушащихся шкур, то есть медленней, чем течет маленькая струйка времени. Вигвамы изукрашены, в них нет той нищеты, которой режут глаза вигвамы к востоку отсюда. Жизнь этих мест еще не тронута нами. Мужчины не откажутся от виски, если вдруг оно им попадется, но все выпьют в один присест. Индеец сиу пролежит день пьяным, но наутро снова готов совершать подвиги, что твой Гектор у Гомера. Индейцы, что перед нами, подписали договор с полковником, но как только жалкие статьи договора оказались забыты, люди вернулись к привычной жизни. Если бы они ждали правительственных припасов, то вымерли бы с голоду.