Бесконечная история - [165]

В Твердыне пока было не до разговоров. Ротгер честно появлялся каждую ночь на несколько часов, но сразу падал спать, иногда даже не поздоровавшись. А потом, наконец, его дела в Легионах закончились, и вскоре они уже стояли на смотровой башне Цитадели Хексберг, глядя в сторону Границы.

Свет и Тень могли воевать, могли договариваться, могли оставлять друг друга в покое — но с Пустотой шутки плохи. Поэтому Свет никогда не нападал на северные Цитадели Легионов, а Тень не трогала западные Форпосты. Сам Олаф в пограничной крепости был лишь однажды, в молодости, но сейчас Граница, казалось, вела себя спокойно. Если бы дело обстояло иначе, вряд ли бы Вальдес полез во внутренние войны, хотя… В Кэртиане на Изломе они тоже ничего не замечали, увлекшись «внутренними войнами», пока поздно не стало. Еле-еле успели опомниться.

— Вот скажите мне, Олаф, — неожиданно серьезным голосом начал Ротгер и замолчал. Совсем перестать думать о нем как Ротгере не получалось, постоянно приходилось следить за собой, чтоб не назвать его так вслух. Все же здесь у него этого имени не было.

— Скажите мне, — повторил Вальдес и на этот раз закончил фразу: — Зачем я вас сюда притащил?

— Простите?

— Не прикидывайтесь. Идиоты в Легионах не в счет, но мои собственные лейтенанты уверены: я должен был вас либо добить на месте, либо оставить в Твердыне, либо отпустить на все четыре стороны.

— Насколько я знаю, непредсказуемые поступки являются частью вашей репутации, разве нет?

Вальдес усмехнулся:

— Являются. Но я уверен, в этот раз причина была. И вы ее знаете.

Значит, либо догадался по поведению самого Олафа, либо узнал, пусть и не вспомнил. Что ж…

— Вы мне не поверите, Посланник.

— Ха. Обмануть меня и впрямь давно никому не удавалось, но я же держу пограничную крепость. Вы действительно думаете, что есть правда, в которую я могу не поверить?

Возразить было нечего. Интересно, а какие-нибудь «девочки» у Вальдеса здесь жили? Судя по всему, да.

— Это длинная история, Вальдес.

— Ничего. Вина у меня достаточно.

* * *

Пристроившаяся за выступом башни ведьма довольно улыбнулась, провожая взглядом двух магов. Как удачно вышло, что Вальдесу стало скучно именно сейчас, и вмешался он именно в эту войну Легионов! Слава ветрам, теперь ему будет с кем поговорить. А когда Пустоте надоест ждать, Рыцарь Света на северной Границе позволит им выиграть время. Год или два, не больше. Но этого хватит.

«Звездные войны»

Альвхильд Танцовщица в песках

fandom Space Opera 2015

Она точно знала, что умрет здесь, среди песка и бесконечного ветра. С первого дня, когда ступила на землю Татуина — она знала. Ее тогда подташнивало после небрежной посадки и долгого перелета в темном душном и вонючем трюме, плечи оттягивал тощий рюкзачок с пожитками, а на руках она несла Анакина. Ему стало плохо при посадке, и он не мог идти сам.

Сколько прошло времени с того дня? Три стандартных года? Да, пожалуй, примерно так. Шми иногда теряла ощущение времени, и тогда начинала отмечать дни — черточками на случайно найденном листке бумаги или пластика, зарубками на стене, узелками на веревочке. Как угодно, но только держать отсчет. В памяти время было чередой хозяев, надсмотрщиков, домов, казарм, даже дворцов. Раб — это вещь, у него нет ничего своего, даже времени, но Шми упорно, год за годом, считала дни, которые складывались в месяцы и годы ее жизни. Наверное, проще было бы раствориться в общем потоке, не помнить, жить одним днем, который повторяется бесконечно…

Если бы не Анакин.

Бывали дни, когда Шми почти ненавидела его за то, что он есть, и себя — за то, что позволила ему родиться. Кто-то должен был быть его отцом — но Шми плохо помнила то время и не могла сказать с уверенностью, кто тогда занимался с ней сексом. Кто-то был, но это неважно, потому что его уже нет, ее сын никогда не узнает, кто его отец — обычное дело для детей рабынь. Ребенок принадлежит женщине, вот и все.

Она плохо помнила тот год. Кажется, она тогда бросила счет дней, погрузилась в темноту… а потом обнаружила, что внутри нее кто-то живет. Она пропустила срок, когда можно было избавиться от этой жизни, потом родила — словно в тумане, а опомнилась уже когда было поздно, когда неизвестно как получившееся существо уже улыбалось ей, сияло серо-голубыми глазами, и она не смогла отказаться от него.

Ребенок — это самое уязвимое место, и надсмотрщики с хозяевами хорошо это знали. Иногда Шми казалось, что она дошла до самого дна, что ничего хуже она уже не узнает — но всегда было что-то еще. Унижение, секс, боль. Покорность, уничтожающая те крохотные кусочки личности, которые Шми удавалось сохранять. То, чем была Шми, помещалось глубоко в ее разуме, и не могло проявлять себя вовне. Кто, кроме рабов, знает это полное, непреодолимое одиночество, заточение внутри собственного тела, которое принадлежит не тебе? Быть может, только параличные и калеки. Но они могут хотя бы общаться, как-то выражать себя, быть личностью не только внутри, но и для других. Для раба это — почти что смертный приговор.

Раньше она хотела всего лишь жить, но смерть не пугала ее, просто ей было безразлично. Теперь все изменилось. Где сокровище ваше — там и сердце. А ее сокровище больше невозможно было прятать в глубине разума, укрывая покорной плотью. Оно было все снаружи, оно было отдельно, со своими волей и разумом, и у него было имя.