Бешеный волк - [24]

Это была борьба между мужчиной и женщиной, в результате которой женщина всегда проигрывает. Может быть, именно в этом и заключается ее победа над мужчиной…

…Потом, минут через двадцать, я спросил:

– Мы уже в раю?

– Нет, потому, что рай, это место из которого нет выхода…

Так я впервые узнал о том, какое это опасное занятие – останавливать слезы женщины. И о том, какова настоящая цена моему разуму …

Бешеный Волк

– Отступаем – значит, не смогли.

Раз сумели – значит наступаем…

Кто здесь не был, скажет:

«Край земли…»

Но словами: «На переднем крае…»

Пусть начнется повесть о начале

Без конца.

О праздниках, о буднях,

О надежде, радости, печали.

В общем

Повесть об обычных людях.

И в начале этого рассказа,

Что навеян мартовскою вьюгой,

Номерная безымянная подбаза

На краю земли.

За Верхним Кругом.

Темень. Полночь.

Лишь фонарь дежурный.

Ветер дует холодом звеня.

Лампа под разбитым абажуром,

Да в углу винтовка без ремня.

Тундра, что под снегом —

вся дорога.

Лед закраин сиплый ветер лижет.

До асфальта – сколько и до бога.

Впрочем,

Иногда до бога ближе.

Тундра широка. Да только ведь,

Жизнь.

Не угадаешь – как ей течь.

Где хозяин, говорят, медведь.

Да свинец,

обкатанный в картечь…

…В дали от театров и площадей

Безжалостно, зло,

А подчас и невольно

Губит север слабых людей.

Деньгами, водкой…

Часто?

Довольно…

И среди северных долгих ночей

И среди дней, друг на друга похожих,

Губит север слабых людей…

А сильных губит?

Бывает тоже…

– … Я это видел в метельном марте.

– Так может совсем

не сложна эта жизнь,

Там, за чертой, что пунктиром по карте?

Ты обещал рассказать —

расскажи…

– …Когда пурга.

Когда минус тридцать,

Плохо верится в чудеса.

Ветер огнем обжигает лица.

Плохо…

Плохо…

Я видел сам.

– В минус тридцать

В ночь, в пургу идти…

Трудно это?

– Не легко, но можно,

Если знаешь, что в конце пути

В печь уже дрова сухие сложены.

Если точно,

а совсем не вдруг

Сбросишь свой нелегкий груз дорожный.

Если ждет в конце пускай не друг,

Пусть товарищ.

Только чтоб надежный.

Когда метель, буран,

Когда не спится.

И мысль приходит бросить и вернуться.

У мастера хорошего побриться,

И хоть ладонью женщины коснуться.

Щекой к щеке ее прижаться,

И губ коснуться осторожно.

Любовью можно наслаждаться,

Но насладиться невозможно…

…Поздно ночью,

Посреди недели,

Ночью даже ветер не разбудит.

Люди появились из метели.

Кто их знает,

Что это за люди.

В бородатых лицах сединой

Иней лег морозный.

Только это,

В том краю,

Где каждый с бородой,

Вряд ли очень важная примета.

К избушке люди свернули быстро.

Мир устроен,

И много лет.

Даже те, кто идет на приступ,

Оборачиваются на свет.

Походкою злою, замерзшей, неверною,

Видно холодно было идти.

Люди в избу вошли.

Так и я, наверное,

Тоже мог бы туда войти…

Люди хорошие,

да и не очень

Топчутся, ходят по шару земному.

Не к рассказу это —

между прочим.

Или к рассказу совсем иному.

…Ноша спины трет.

Дорога – ноги.

Души?

Души – что ж.

Да кто их лечит?

И рюкзак —

судьба совсем не многих.

И не им сгибает время плечи.

Холодный вечер —

это вечер длинный.

Под это дело водку б или вьюгу.

И тем тоскливей клекот журавлиный,

Чем дальше птицы улетают к югу.

Север.

Что ж, где есть плетень

– там тень.

Каждый свой в пути лелеет разум.

Там ведь все из разных деревень.

Что из деревень —

Из жизни разной…

Здесь опять отступить приходится.

Вряд ли в этом моя вина.

Люди сходятся и расходятся…

Да.

Известно…

Во все времена…

1

Когда уходит безветренный день, тихо ранней осенью на берегу Кожима. Лишь хрустнет надломленная влагой и старостью умирающая ветка, плеснется хариус в быстрине, и вода унесет в даль расходящиеся круги, да пророкочет у Уральских камней вертолет – и вновь тишина.

Тишина.

Редким бывает здесь и человек, и отогнанный человеком зверь. Лишь заяц, напуганный своей храбростью, прижав длинные уши, выскачет на прогалину или высоко в небе проклекочет протяжный, тяжелый птичий клин, улетающий к теплому Каспию.

Видит природа конец короткого лета, и сама сеет грусть по уходящему теплу и живым солнечным лучам.

Вообще-то старатель Зосима Бабинов иной тоски кроме похмелья не знал, и красоту эту не то чтобы не принимал или не замечал, а просто жил в ней не раздумывая, потому, что другой судьбы не ведал. Сейчас старый Зосима кряхтя и отирая пот с морщинистого лба, возвращался на факторию, находившуюся у станции Кожим-рудник Северной железной дороги.

Дорогу железную Зосима считал старой, так как появилась она раньше, чем в этих краях появился сам Зосима. Называл ее просто «железкой», и, не видя в ней особой необходимости, признавал, как признавал мороз зимой, летний гнус, головную боль с «бормотухи» и всю совокупность событий, в простонародье таких же, как он сам бродяг, называемых судьбой.

Есть, она есть, значит – есть.

Значит – есть.

Собственные прохудившиеся сапоги интересовали Зосиму Бабинова куда больше всех мировых проблем, оттого, что своей простой логикой он дошел до того, что старатель начинается с ног, ногами же и заканчивается.

На плече Зосимы болталась старая курковая одностволка, за плечами мешок с хлебом и всякой подорожной мелочью, на поясе – полупустой патронташ и мятый почерневший котелок, а под поясом в кожаном мешочке не то, чтобы «много», но и не совсем уж «ничего» крошек желтого и щербинистого металла.