Беседы с Оскаром Уайльдом - [15]

Кроме того, за последние годы уже случилась пара неприглядных сексуальных скандалов, в которых, по разным причинам, власти повели себя не так жестко, как ожидала публика. Так что для них было величайшим облегчением обнаружить, что я нарушил закон. Только представьте — идеальная возможность избавиться от меня и показать, что власти защищают общественную мораль, так же как они защищали этот тяжеловес английской литературы — сентиментальный трехтомный роман.

* * *

Не было ли здесь мысли, что вы можете и даже хотите стать первым мучеником гомосексуализма?

Ну если я и стал таким мучеником, то против своей воли. Мое искусство было для меня всем, той великой первичной нотой, с помощью которой я открыл сначала себя для себя, а потом себя всему миру. Это было истинной страстью моей жизни — любовь, рядом с которой все другие привязанности были болотной водой по сравнению с красным вином или светляком из того же болота по сравнению с магическим зеркалом луны. Признаю, что до тюрьмы я был слишком эгоцентричен, чтобы стать убежденным реформатором чего бы то ни было и уж тем более чтобы сознательно принести в жертву свое творчество и свою свободу, протестуя против закона, который в конечном счете и отправил меня туда.

Если бы я знал тогда то, что знаю теперь, и какую ужасную цену общество потребует от меня, не уверен, что я стал бы так отстаивать свое творчество и убеждения. Действительно, опыт тюремного заключения заставил меня впоследствии увидеть мою жизнь совсем в ином свете, так что я должен быть благодарен хотя бы за это. И если то, что вы называете «Делом Оскара Уайльда» (боже мой, и об этом я так глупо мечтал в школе), хоть немного повлияло на общественное мнение, что ж, хоть какое-то доброе дело было сделано. Но мученичество, со всей его патетической бесполезностью и напрасной красотой… увольте.

Художник в тюрьме

Оскар Уайльд начал отбывать свой двухгодичный срок в лондонской тюрьме Пентонвиль, через два месяца был переведен в тюрьму Уондсворт, а последние полтора года провел в Редингской тюрьме. Во время пребывания в Уондсворте он был объявлен банкротом. Условия заключения в его время были ужасными: одиночная камера, отсутствие надлежащей санитарии и гигиены, скудная и малосъедобная пища. Писать разрешалось только официальные письма, прошения и четыре личных письма в год, чтение ограничивалось несколькими морализаторскими книжками из тюремной библиотеки. Однако впоследствии Уайльду разрешили читать и другие книги, а также писать. Когда он получил перо и бумагу, то написал производящее глубокое впечатление письмо Альфреду Дугласу, которое после его смерти получило название De Profundis.

* * *

Вряд ли что-то могло подготовить вас к пребыванию в тюрьме. Вы смотрели на преступников с романтической точки зрения, — вас привлекали личности отравителя Уэйнрайта и фальсификатора Чаттертона. В «Дориане Грее» вы писали о лондонском Ист-Энде и опиумных притонах и, несомненно, сами посещали их, но всегда знали, что потом вы вернетесь домой, в свою постель.

Как бы смешно это ни звучало, мне больше всего не хватало не свободы, а того, что само собой разумелось в моей жизни — хорошей еды, элегантной одежды, письменных принадлежностей и разговоров. Напротив, вечное молчание, голод, бессонница, жестокость, суровые и незаслуженные наказания, крайняя степень отчаяния, плебейская одежда и отталкивающий образ жизни — вот что было ужасно. В тюрьме страдания присутствуют постоянно, а слезы являются частью повседневной жизни. День в заключении, в который ты не плакал, — это день, когда у тебя сердце окаменело, а не тот, когда оно билось от счастья. Конечно, свободы мне тоже не хватало. Такое чувство, что у тебя отняли даже солнце и луну. Снаружи день может быть полон голубизны и золотых лучей, но свет, с трудом проникающий сквозь грязное стекло крошечного окна с железной решеткой, за которой ты сидишь, серый и скудный. В твоей камере всегда сумерки, потому что в твоем сердце всегда полночь.

* * *

Одиночество и бесконечное время для размышлений о том, что произошло, должно быть, изменили ваши чувства к Бози.

Когда я думал о письме, которое написал ему с заверениями в моей вечной любви, пока сидел под стражей в тюрьме Холлоуэй, то сознавал, куда эта любовь завела меня. Так что можете себе представить, какая горечь закралась в мое сердце. Было также что-то невероятно ироничное в том, что вообще-то не Бози и даже не его отец довели меня до тюрьмы. Ни один из них, да даже и тысяча таких, как они, не смогли бы разрушить такого человека, как я, — я погубил себя сам. Они поступили со мной ужасно, но то, как я поступил с собой, было гораздо ужаснее. И коснулось это не только меня. Все имущество моего дома было выставлено на продажу судебными приставами, а моей жене с детьми пришлось уехать за границу. Куинсберри обанкротил меня, потребовав возместить его судебные издержки, и позор, который я навлек на себя, коснулся всей моей семьи. Самое ужасное, это коснулось моей дорогой матери. Они с отцом завещали мне благородное имя, которое благодаря им было уважаемо не только в области литературы, искусства, археологии и науки, но также в истории национального развития Ирландии. А я навсегда его опорочил. Я до сих пор считаю, что ускорил ее смерть тем, что сделал. Ее смерть была для меня настолько ужасным событием, что я, когда-то бывший властелином слов, не мог найти их, чтобы выразить свои мучения и стыд.