Беседы с Оскаром Уайльдом - [14]

* * *

Думаю, вы должны признать, что серьезно недооценили способности Карсона. Он оказался цепким как терьер, и к тому времени, когда он выступил с речью на стороне защиты, уже создалось впечатление, что это вы находитесь на скамье подсудимых, а не Куинсберри.

Странно, что вы тоже говорите об этом. Потому что именно так я себя почувствовал после второго дня в суде. Нед Карсон четко придерживался идеи, что любовь между двумя мужчинами противна, если не сказать отвратительна, а в правовом отношении еще и незаконна. Но хуже всего было то, что я предал общепринятые условности своего класса (который был и его классом) и открыто заявил, что в грош не ставлю эти различия. Развлекать грума, слугу или разносчика газет было крайне недостойным занятием. Я думаю, что для Карсона такое поведение было непростительным. Как мог человек моего положения приглашать таких людей хотя бы всего лишь на обед? К тому времени стало понятно, что он собирается доставить всех этих молодых людей в суд и допросить их одного за другим, так что мой консультант посоветовал мне срочно отказаться от обвинения, пока мне не нанесли еще большего ущерба. Но я до сих пор думаю, что мы еще могли побороться.

Осуждение декаданса

Иск Уайльда против маркиза Куинсберри был отозван еще до обеда на третий день. Но злопамятный Куинсберри попросил своих адвокатов послать все документы, включая признания мужчин по вызову и шантажистов, напрямую генеральному прокурору. После этого официальным лицам не оставалось ничего другого, как возбудить дело против Уайльда, и в тот же вечер он был арестован. В освобождении под залог было отказано, и через три недели состоялся суд, закончившийся тем, что присяжные не пришли к единому мнению. Было назначено второе слушание, в результате которого Уайльд был обвинен в гомосексуальном поведении и приговорен к двум годам каторги.

* * *

В период между отзывом иска против Куинсберри и обвинительным приговором у вас было несколько возможностей уехать за границу и избежать последствий вашего безрассудства. Почему вы не уехали?

Да, я мог это сделать. Когда я был освобожден под залог, несколько человек, включая мою жену, предложили мне уехать. Но я уже дважды был за границей в том году, и если бы я снова поехал туда, то выглядел бы миссионером-проповедником или, не дай бог, коммивояжером.

* * *

Прошу вас, Оскар, сейчас не время для легкомысленных шуток. Мы говорим об одном из поворотных моментов в вашей жизни.

Дорогой мой, я никогда не бываю таким серьезным, как когда говорю о жизни легкомысленно — это единственное, что помогает ее выносить. Но, если вы настаиваете на приемлемом объяснении, постараюсь сочинить таковое. Ну что ж… во-первых, из-за моей бедной матери. Она так гордилась моими театральными успехами и так радовалась, что ее сын продолжил семейную традицию щелкать Джона Буля[5] по носу. И, пока это продолжалось, все было прекрасно. Даже мои трения с законом не очень ее огорчали. В конце концов, она сама едва не оказалась в тюрьме пятьдесят лет назад, хотя тогда поводом был ее возвышенный патриотизм, а со мной приключился грязный скандальчик. Она считала, что сущность проблемы с законом была не важна, пока я вел себя как подобает ирландскому джентльмену. «Если ты останешься, — сказала она мне, — даже если ты попадешь в тюрьму, ты всегда будешь моим сыном. Моя любовь к тебе не изменится. Но, если ты уедешь, я больше никогда не стану разговаривать с тобой». Для меня было большим облегчением услышать это.

* * *

Но вы ведь остались не только для того, чтобы утешить ее?

Нет, просто я уже сам все решил. Я остаюсь и принимаю все последствия. Я даже объявил об этом в «Ивнинг ньюс», а поскольку газеты в мое время имели монополию на правду — или, по крайней мере, претендовали на это, — мне должны были поверить. С самого начала во всем этом деле было что-то неизбежное, и, если мне было суждено быть обесчещенным и уничтоженным, следовало соответственно доиграть свою роль. Меня мог спасти какой-нибудь счастливый случай, но на это я не рассчитывал. Я должен был сыграть роль трагического героя. Немезида все-таки настигла меня, и бороться с ней было бы глупо. Почему человек несется навстречу своему несчастью? Почему гибель и разрушение так привлекательны? Почему, когда стоишь на вершине, так и тянет броситься вниз? Никто не знает, но дело обстоит именно так. Еврипид гордился бы моей ролью — вот вам ужасающий результат хорошего классического образования. Когда боги хотят наказать нас, они откликаются на наши молитвы.

* * *

Когда мы смотрим на все это сегодняшним взглядом, создается впечатление, что английское общество было решительно настроено опозорить вас. Сначала вам не дали разрешения на освобождение под залог, притом что вам вменялось всего лишь малозначительное нарушение. А на втором суде обвинение поддерживал уже сам генеральный прокурор, который обычно привлекался в случае самых тяжких преступлений, таких как государственная измена и убийство.

Я полагаю, что оказался идеальным козлом отпущения. Англичане не одобряли «Портрет Дориана Грея», не одобряли «Саломею» и очень сильно не одобряли меня и то, что я защищал — английский декаданс, если можно его так назвать. Но они мало что могли со всем этим поделать. Я был бунтарем, который поднял некоторые опасные вопросы — о лицемерной сущности тех социальных, сексуальных и литературных ценностей, на которых так твердо стояло викторианское общество. Я зажег радугу из запретных цветов над серым веком индустриального могущества. Я довел свои идеи и поведение, подрывающие эти устои, до того предела, какой они могли стерпеть, — а потом пошел чуточку дальше, и этого они уже не вынесли. Это просто перестало быть игрой, и столпы империи этого не потерпели.