Беседы с Оскаром Уайльдом - [13]

* * *

Однако вы же могли в любой момент отказаться от судебного преследования?

Естественно, как истец я мог определять дальнейший ход дела, или, скорее, я мог бы его определять, если бы в это время не был абсолютно подчинен Бози. Звучит нелепо, я знаю, но тем не менее это чистая правда. Это была триумфальная победа младшего над старшим, тирания слабого над сильным, которую я в одной из моих пьес описываю как единственную тиранию, которой хватает надолго. Вспоминаю, как я встретил Фрэнка Харриса и Бернарда Шоу в «Кафе-Рояль» незадолго до судебного процесса. Они оба убеждали меня, что продолжать все это было чистым безумием, потому что никакой суд присяжных в Англии не обвинит отца, который явно защищает своего сына от меня.

* * *

Но основной целью «крикливого багрового маркиза», как вы его называли, не была защита сына — он просто хотел уничтожить вас, спровоцировав вас на возбуждение судебного дела против него.

Знаю, знаю, но в то время я не понимал этого. Я любил Бози. Я хотел угодить ему, помочь ему в этой ужасной игре против ненавистного отца, но, когда понял, что это игра в кости на мою душу, было уже поздно. Через десять дней после ареста его отца Бози убедил меня поехать с ним в Монте-Карло, хотя я в это время должен был бы спокойно обдумать свое положение и увидеть страшную ловушку, в которую попал. Когда мы вернулись, юристы маркиза подготовили так называемую ссылку ответчика на наличие оправдывающих обстоятельств. Уверяю вас, я ужаснулся тому, что они раскопали и вытянули из молодых шантажистов и мужчин по вызову, наверняка путем подкупа и угроз привлечь к суду.

* * *

Это все было правдой?

Это было правдой, которую покупают за тридцать сребреников.

* * *

Наверняка эффективнее, чем покупать молчание за серебряные портсигары.

Ну, это едва ли справедливо. У меня была привычка дарить серебряные портсигары молодым людям, которые мне нравились. Я получал удовольствие от общения с ними и хотел, чтобы они тоже получали удовольствие от владения тем, что они сами не смогли бы купить. Я не мог предвидеть, что люди Куинсберри выследят их всех и возьмут у них показания об их… ну, скажем, об их личной жизни. Я обнаружил, что лояльность низших слоев такой же предмет купли-продажи, как и мораль аристократии.

Странно, но я не особенно волновался из-за их показаний. Их никто не мог подтвердить, и у половины из них было криминальное прошлое. Так что это было их слово против моего. Вызвали мой гнев и заставили забыть об осторожности нападки на мои произведения. В заявлении оснований защиты против иска они назвали «Портрет Дориана Грея» аморальной и непристойной книгой, в которой описаны содомиты и извращенцы, а я был выставлен чудовищем греха и порочности за то, что написал ее. Оглядываясь назад, я полагаю, что видел себя в роли двух моих любимых героев французской литературы, Бодлера и Флобера, защищая свое искусство от филистеров и невежд. Они оба подверглись преследованию со стороны французского государства, и, хотя я был в другом положении, я чувствовал себя таким же преследуемым. А где еще можно быть лучше услышанным, как не во время гласного судебного разбирательства по делу о клевете?

* * *

Итак, вы обратились в суд, будучи уверенным в успехе?

Я был уверен, что смогу убедить присяжных, показав, насколько абсурдно утверждать, что я совершал все безымянные грехи Дориана Грея, потому что писал о них, притом достаточно завуалированно. Я был уверен, что мы сумеем дискредитировать свидетелей со стороны защиты. Я также был уверен, что, если пойдет речь о моих отношениях с Бози, не найдется никого, кто бы смог доказать наличие между нами «грубой непристойности», как это было весьма затейливо обозначено в законе.

* * *

Но вас ждало несколько сюрпризов, не так ли? Вы должны были подумать о том, что Эдвард Карсон, будучи отличным адвокатом, не мог не иметь в запасе пары каверз.

Не совсем так. Было забавно думать, что на стороне защиты выступит старина Нед Карсон. Я не видел его со времени учебы в Тринити-колледже, где он не особенно блистал, но представлял себе, как он будет вести дело с оттенком горечи, подобающей старому другу. Я вообще смотрел на весь процесс как на что-то вроде хитроумной игры или даже театральной пьесы. Я написал пролог, назначил себя на главную роль, но понятия не имел об эпилоге. Представьте себе публичное представление пьесы без заранее подготовленного текста в уголовном суде Олд-Бейли. Это была замечательная идея. Я буду разыгрывать для галерки представление экспромтом, украсив его шутками, достаточно остроумными, но не фривольными. Наверное, я лелеял сумасбродную надежду на то, что смогу обезоружить судьбу смехом, хотя, поскольку я был частично язычником, мне надо было бы проявить больше уважения к могуществу богинь судьбы. Лучше бы я придерживался писания драматических произведений, а не разыгрывал их самолично.

Публика была представлена присяжными, простыми людьми, лавочниками, которые слушали, скучали и были изрядно сбиты с толку моими изящными рассуждениями о литературе и морали. Затем я подумал, что смогу пролить свет на существо дела в ходе перекрестного допроса об одном молодом человеке, которого развлекал. Я сказал, что обращать внимание на социальное положение человека вульгарно и отдает снобизмом, — и это было ошибкой. Когда меня спросили, поцеловал ли я одного из слуг Бози в Оксфорде, я легкомысленно ответил: «Нет, он был совсем некрасивый». Это была катастрофа. Я ввязался в бой за свое искусство, а попутно обнаружил, что борюсь за свою жизнь.