Беседы об искусстве - [74]
Для меня эти прекрасные занятия на свежем воздухе благотворны. – Комната давит на меня, как слишком тесные башмаки давят ногу.
• А стало быть, и город! Новый город! Приходится вновь это повторить: всему, что умею, я научился на свежем воздухе полей и лесов.
Цветочные поля Верьера.
Я словно брошен в этот огромный сад, в это прекрасное солнце и собственными глазами чувствую, что живу какой-то новой, более насыщенной, доселе неизведанной жизнью. Но столько великолепия сразу ошеломляет меня. Эти цветы, которые садовод выращивает на семена в квадратных грядках, густо засеянных однородными растениями, эти соседствующие друг с другом красочные полотнища наводят на мысль о витражах и заставляют меня жить вместе с ними.
Это слишком ослепительно. Мне не хватает сил. Я не могу вынести сияние этой красоты, этой неподвижной красоты! И спешу укрыться, найти убежище среди простой зелени, где свежий ветерок, зефир, ласково треплет листы моего блокнота…
Тем не менее мои испуганные глаза получили и хранят впечатление этого поразительного великолепия. Лишь две недели назад была еще почти зима, и вдруг все зацвело – облака, деревья, цветы. Какое безумное изобилие, какой бурный натиск юности! Ослепительная роскошь. Я не осмеливаюсь что-либо выбрать из стольких сокровищ. Для изучения требуется более ограниченное поле.
В одном цветке содержатся почти все прочие. За время самой короткой деревенской прогулки мы встречаем всю природу целиком, и все тропинки в траве – пути в рай.
…Наверняка я неудачный ботаник. Все же я кое-что понимаю, на свой лад. Пока «авто» шумят и пылят на дорогах, я, склонившись, изучаю цветы своей тропинки.
Сколько любопытной, разнообразной, неисчислимой выразительности в распоряжении художника!
В неравных планах все цветы равны; и у маленьких, и у больших одна и та же гордость.
Кажется, что поутру различаешь их лучше на концах стеблей. В эту пору они все так грациозно поворачиваются к нам спиной!
Некоторые начинают роскошно лосниться, расправив убранство своих лепестков. Ах! Цветочное убранство! Бесценный совет для скульпторов!
Многие растения подражают птицам и летят на месте. – Листья порхают довольно далеко от стебельков.
Одни виснут, словно приспущенные знамена. Другие – словно белье, развешанное на окнах.
Маленькие цветочки, встреченные мною в садах и лесах, вы подарили мне те же наблюдения, что дарили в прекрасные времена ваятелям и витражистам.
Два гофрированных спаренных листа, один справа, другой слева. У их основания пробиваются два других, потом еще два помельче, и так далее. Они выпускают из своей сердцевины два расходящихся стебелька, несущих два цветка, два бутона, и гроздь мелких бутончиков.
Как прихотливы жилки этих листков! Изысканные веера! – И это всего лишь придорожный бурьян…
Маленькая розетка бутона. Виньетки вокруг темного цветка.
Некоторые полевые цветы носят шлемы, как Минерва.
Волокна растений исходят тонкими четкими прожилками из сердцевины стебля, устремляются вперед и, не останавливаясь, разбегаются по листу.
Закрученные листья, делающие полуоборот вокруг себя: перекрывшись на треть, они оставляют края снаружи и опять подгибают. Волан платья.
Несущий их стебель профилированный, словно колонна.
Ветви, которые тянутся туда и сюда с разным настроением; их выразительность при этом ни разу не теряет изящества.
Поваленные, лежащие деревья словно высечены из камня. Их красота, конечно, готическая: круглая скульптура.
…Оно осталось в моей руке вместе с корнем. Но сообщение с землей было прервано. Любовь не может принять разлуку. – Что же удивляться, если растение умерло меньше чем за полчаса? Проживем ли мы сами дольше, чем оно, оторванные от элементов, необходимых для жизни?
Когда лист вот-вот увянет, его прожилки становятся более заметными, выпуклыми, проступают, как стариковские вены. Он скручивается, сморщивается. Но эти изменения не лишают его красоты, и его болезненные морщины – сеть трещинок на Джоконде.
Потом он отделяется и падает, без сопротивления.
Взгляните, эти цветы в каталепсии. Когда лист стареет, он становится похож на искусственный цветок: душа улетучилась. Точно так же и цветок твердеет, деревенеет, прежде чем достичь безумия после смерти лепестков.
Молодой, он собирает свои лепестки воедино, прячет сердечко. Старый, жалкий, если держать его прямо под чашечкой, опадает, растопырив лепестки врозь. Но он умирает, порождая новую жизнь.
Не так ли меняется и общество? Думаешь, будто все потеряно, и не замечаешь блага – зреющих плодов труда, подобно тому как наша смерть или недуг порождают жизнь или здоровье…
Увядая, растения теряют всякое взаимное уважение: соприкасаются, толкаются, падают друг на друга. В добром здравии они всегда соблюдают дистанцию между собой.
Они держатся прямо, но гибко, податливо, и есть в них что-то воздушное, что-то похожее на упругое и улыбающееся равновесие стройной танцовщицы, желающей вызвать восхищение. Какая ненарочитая и вечно спешащая дарить себя красота!
Думаю, что они горды своей независимостью, и я обожаю эту горделивость.
Два больных цветка; один опирается на другой, а тот поддерживает своего брата, сам склоняясь. Это так грустно и нежно.
В книге, посвященной теме взаимоотношений Антона Чехова с евреями, его биография впервые представлена в контексте русско-еврейских культурных связей второй половины XIX — начала ХХ в. Показано, что писатель, как никто другой из классиков русской литературы XIX в., с ранних лет находился в еврейском окружении. При этом его позиция в отношении активного участия евреев в русской культурно-общественной жизни носила сложный, изменчивый характер. Тем не менее, Чехов всегда дистанцировался от любых публичных проявлений ксенофобии, в т. ч.
Настоящая книга, написанная писателем-документалистом Марком Уральским (Глава I–VIII) в соавторстве с ученым-филологом, профессором новозеландского университета Кентербери Генриеттой Мондри (Глава IX–XI), посвящена одной из самых сложных в силу своей тенденциозности тем научного достоевсковедения — отношению Федора Достоевского к «еврейскому вопросу» в России и еврейскому народу в целом. В ней на основе большого корпуса документальных материалов исследованы исторические предпосылки возникновения темы «Достоевский и евреи» и дан всесторонний анализ многолетней научно-публицистической дискуссии по этому вопросу. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.
Основание и социокультурное развитие Санкт-Петербурга отразило кардинальные черты истории России XVIII века. Петербург рассматривается автором как сознательная попытка создать полигон для социальных и культурных преобразований России. Новая резиденция двора функционировала как сцена, на которой нововведения опробовались на практике и демонстрировались. Книга представляет собой описание разных сторон имперской придворной культуры и ежедневной жизни в городе, который был призван стать не только столицей империи, но и «окном в Европу».
Литературу делят на хорошую и плохую, злободневную и нежизнеспособную. Марина Кудимова зашла с неожиданной, кому-то знакомой лишь по святоотеческим творениям стороны — опьянения и трезвения. Речь, разумеется, идет не об употреблении алкоголя, хотя и об этом тоже. Дионисийское начало как основу творчества с античных времен исследовали философы: Ф. Ницше, Вяч, Иванов, Н. Бердяев, Е. Трубецкой и др. О духовной трезвости написано гораздо меньше. Но, по слову преподобного Исихия Иерусалимского: «Трезвение есть твердое водружение помысла ума и стояние его у двери сердца».
В статье анализируется феномен коллективного сексуального насилия, ярко проявившийся за последние несколько лет в Германии в связи наплывом беженцев и мигрантов. В поисках объяснения этого феномена как экспорта гендеризованных форм насилия автор исследует его истоки в форме вторичного анализа данных мониторинга, отслеживая эскалацию и разрывы в практике применения сексуализированного насилия, сопряженного с политической борьбой во время двух египетских революций. Интерсекциональность гендера, этничности, социальных проблем и кризиса власти, рассмотренные в ряде исследований в режиме мониторинга, свидетельствуют о привнесении политических значений в сексуализированное насилие или об инструментализации сексуального насилия политическими силами в борьбе за власть.
«Лишний человек», «луч света в темном царстве», «среда заела», «декабристы разбудили Герцена»… Унылые литературные штампы. Многие из нас оставили знакомство с русской классикой в школьных годах – натянутое, неприятное и прохладное знакомство. Взрослые возвращаются к произведениям школьной программы лишь через много лет. И удивляются, и радуются, и влюбляются в то, что когда-то казалось невыносимой, неимоверной ерундой.Перед вами – история человека, который намного счастливее нас. Американка Элиф Батуман не ходила в русскую школу – она сама взялась за нашу классику и постепенно поняла, что обрела смысл жизни.
Джек Керуак дал голос целому поколению в литературе, за свою короткую жизнь успел написать около 20 книг прозы и поэзии и стать самым известным и противоречивым автором своего времени. Одни клеймили его как ниспровергателя устоев, другие считали классиком современной культуры, но по его книгам учились писать все битники и хипстеры – писать не что знаешь, а что видишь, свято веря, что мир сам раскроет свою природу. Именно роман «В дороге» принес Керуаку всемирную славу и стал классикой американской литературы.
Один из лучших психологических романов Франсуазы Саган. Его основные темы – любовь, самопожертвование, эгоизм – характерны для творчества писательницы в целом.Героиня романа Натали жертвует всем ради любви, но способен ли ее избранник оценить этот порыв?.. Ведь влюбленные живут по своим законам. И подчас совершают ошибки, зная, что за них придется платить. Противостоять любви никто не может, а если и пытается, то обрекает себя на тяжкие муки.
Сергей Довлатов — один из самых популярных и читаемых русских писателей конца XX — начала XXI века. Его повести, рассказы, записные книжки переведены на множество языков, экранизированы, изучаются в школе и вузах. Удивительно смешная и одновременно пронзительно-печальная проза Довлатова давно стала классикой и роднит писателя с такими мастерами трагикомической прозы, как А. Чехов, Тэффи, А. Аверченко, М. Зощенко. Настоящее издание включает в себя ранние и поздние произведения, рассказы разных лет, сентиментальный детектив и тексты из задуманных, но так и не осуществленных книг.
Роман знаменитого японского писателя Юкио Мисимы (1925–1970) «Исповедь маски», прославивший двадцатичетырехлетнего автора и принесший ему мировую известность, во многом автобиографичен. Ключевая тема этого знаменитого произведения – тема смерти, в которой герой повествования видит «подлинную цель жизни». Мисима скрупулезно исследует собственное душевное устройство, добираясь до самой сути своего «я»… Перевод с японского Г. Чхартишвили (Б. Акунина).