Беседы об искусстве - [68]
Какое дружеское дуновение освежает мой лоб! Это ветер, только что коснувшийся собора… Только ветер да я остались ему верны…
Устав, я уже собираюсь обратно, к себе в комнату, но медлю, расхаживая взад-вперед; солнечные лучи удлинились до бесконечности, и вдруг – собор явил себя! Чудо из чудес поджидало меня, чтобы наполнить мне сердце, и душу, и мозг своим великолепием, поразить своей божественной молнией, дивной грозой. Я один пред исполином… Миг угасания, и вдруг все так поразительно ожило! Божественный апофеоз! Священный ужас! Случилось нежданное, и это нежданное обнаружил свет.
Вещи предстают предо мной более возвышенными, очищенными. Благодаря этому сиянию они вышли из небытия. Свет выявил первые планы, прерывисто набрал больше силы, следуя по восходящим линиям, окутал порталы дымкой, укрыл их в тени: и дальше весь собор вознесся к небу своей дерзкой громадой.
Бессменные теневые стражи у врат, великие свидетели, почетный караул в три ряда, по четыре, по шесть, по десять в ряду, святые: словно воскресшие, восставшие из своих гробниц.
Я чувствую, как вокруг всех этих причудливых изваяний трепещет некая – нездешняя – душа. Какую ужасную загадку они мне предлагают! У них такой вид, будто они свидетельствуют о чем-то. Они живут жизнью веков. Не призраки ли это? В них потрясающая сила веры. Быть может, они ждут какого-то важного события; совещаются о чем-то. Они уже не принадлежат времени, в котором жил ваятель, их вид беспрестанно меняется, и они приобретают в моих глазах какие-то до странности новые, чужеродные черты: на ум приходит Индостан, Камбоджа…
9
Лан
Я предварил эту славную поездку посещением Лувра.
Еще раз удостоверился со всей очевидностью, насколько для греков вместе с формой был важен цвет. Впрочем, несомненно, что хорошо сделанная форма дает цвет и vice versa.
Так, античная пальметта, которую я вижу рядом с этими чашами и викторией, сделана по тому же принципу, что и они. Великие ваятели, не довольствуясь мощным самовыражением через планы, прислушивались к совету своего непогрешимого вкуса, который советовал им, где надо, привлечь внимание темным пятном, черной тенью, сильным штрихом.
Но какая сдержанность в этой силе!
В наше время расточают столько эффектов, что больше не остается того, что гармонично определял бы целое. Все это лишь пустое неистовство. Оно изобличает слабость.
Греческая же добродетель – мера, означающая сознательную силу, – утрачена.
Однако это была также в высшей степени французская добродетель, в прекрасные романские времена, в готические, ренессансные и последующие, вплоть до царствования Людовика XVI.
Глубокое восхищение перед порталом. Чувствую себя осененным славой.
Три ланские башни, видимые с расстояния, – словно знамена, далеко разносящие праведную гордость за человека.
Какой восхитительный набросок сразу же при входе в церковь! Первопричастницы в своих белых платьицах и покрывалах вступают под своды… Сколько достойного восхищения одновременно! Разнообразная красота всех этих юных девочек и величественная архитектура церкви…
Церемония уже начинается. Мой взгляд блуждает по малым приделам, но рассеянно, из-за размеренной, грациозной, гармоничной суеты священнослужителей в богатых ризах и этой белой стайки маленьких прихожанок.
Французская душа, я вновь нахожу тебя! Здесь то же верное чувство меры в его вольном, живом движении, что я видел в Лувре у неподвижных древностей.
Какого преклонения достойны эти женщины! Какое естественное украшение для этого леса камней! Как все в них – типы, позы, одежды – подходит стилю здания, непринужденно сливается с этой средой!
Да, греки были правы, говоря, что красота – добродетель; эта спокойная, далекая от всякого неистовства, серьезная, сдержанная красота, которую они любили и завещали нам, ту красоту, что скрывает свою силу под изящным покровом грации.
Эта грация, как для них, так и для нас, – в гибком, ловком, легком, сильном, энергичном жесте. Эта грация вплоть до нынешнего времени оживляет у нас все, что еще не безвозвратно сломлено, побеждено. – Окружающие меня юные девочки, молодые женщины сами не знают, что являются совершенными образцами грации.
О, это святое очарование истинной женщины, неведомое большому городу!..
Я возвращаюсь к малым приделам, которые мне так нравятся, – разнообразные маленькие ренессансные капеллы, окружающие весь собор изнутри.
Там я вдыхаю божественное благоухание, аромат этого каменного цветка. Их столь многоликая красота выдерживает сравнение с самыми прекрасными греческими произведениями. Какие дивные композиции!
Быть может, это было состязание меж вами, мастера? И как же вас звали? Брунеллески, или Донателло, или Гиберти? По крайней мере, вы были не ниже их. Лично я нахожу в вас даже больше насыщенности, меньше холодности, чем в великих итальянцах. – А ведь Богу ведомо, до чего я их люблю!
Как бы я хотел созвать сюда своих друзей, – и всех остальных! – чтобы поделиться радостью, которую испытываю! Но никто этого не хочет. Только для меня, для меня одного – кажется мне… – эти шедевры оплакивают свое разрушение, подготовленное и обеспеченное преступными заправилами нашей так называемой цивилизации.
В книге, посвященной теме взаимоотношений Антона Чехова с евреями, его биография впервые представлена в контексте русско-еврейских культурных связей второй половины XIX — начала ХХ в. Показано, что писатель, как никто другой из классиков русской литературы XIX в., с ранних лет находился в еврейском окружении. При этом его позиция в отношении активного участия евреев в русской культурно-общественной жизни носила сложный, изменчивый характер. Тем не менее, Чехов всегда дистанцировался от любых публичных проявлений ксенофобии, в т. ч.
Настоящая книга, написанная писателем-документалистом Марком Уральским (Глава I–VIII) в соавторстве с ученым-филологом, профессором новозеландского университета Кентербери Генриеттой Мондри (Глава IX–XI), посвящена одной из самых сложных в силу своей тенденциозности тем научного достоевсковедения — отношению Федора Достоевского к «еврейскому вопросу» в России и еврейскому народу в целом. В ней на основе большого корпуса документальных материалов исследованы исторические предпосылки возникновения темы «Достоевский и евреи» и дан всесторонний анализ многолетней научно-публицистической дискуссии по этому вопросу. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.
Основание и социокультурное развитие Санкт-Петербурга отразило кардинальные черты истории России XVIII века. Петербург рассматривается автором как сознательная попытка создать полигон для социальных и культурных преобразований России. Новая резиденция двора функционировала как сцена, на которой нововведения опробовались на практике и демонстрировались. Книга представляет собой описание разных сторон имперской придворной культуры и ежедневной жизни в городе, который был призван стать не только столицей империи, но и «окном в Европу».
Литературу делят на хорошую и плохую, злободневную и нежизнеспособную. Марина Кудимова зашла с неожиданной, кому-то знакомой лишь по святоотеческим творениям стороны — опьянения и трезвения. Речь, разумеется, идет не об употреблении алкоголя, хотя и об этом тоже. Дионисийское начало как основу творчества с античных времен исследовали философы: Ф. Ницше, Вяч, Иванов, Н. Бердяев, Е. Трубецкой и др. О духовной трезвости написано гораздо меньше. Но, по слову преподобного Исихия Иерусалимского: «Трезвение есть твердое водружение помысла ума и стояние его у двери сердца».
В статье анализируется феномен коллективного сексуального насилия, ярко проявившийся за последние несколько лет в Германии в связи наплывом беженцев и мигрантов. В поисках объяснения этого феномена как экспорта гендеризованных форм насилия автор исследует его истоки в форме вторичного анализа данных мониторинга, отслеживая эскалацию и разрывы в практике применения сексуализированного насилия, сопряженного с политической борьбой во время двух египетских революций. Интерсекциональность гендера, этничности, социальных проблем и кризиса власти, рассмотренные в ряде исследований в режиме мониторинга, свидетельствуют о привнесении политических значений в сексуализированное насилие или об инструментализации сексуального насилия политическими силами в борьбе за власть.
«Лишний человек», «луч света в темном царстве», «среда заела», «декабристы разбудили Герцена»… Унылые литературные штампы. Многие из нас оставили знакомство с русской классикой в школьных годах – натянутое, неприятное и прохладное знакомство. Взрослые возвращаются к произведениям школьной программы лишь через много лет. И удивляются, и радуются, и влюбляются в то, что когда-то казалось невыносимой, неимоверной ерундой.Перед вами – история человека, который намного счастливее нас. Американка Элиф Батуман не ходила в русскую школу – она сама взялась за нашу классику и постепенно поняла, что обрела смысл жизни.
Джек Керуак дал голос целому поколению в литературе, за свою короткую жизнь успел написать около 20 книг прозы и поэзии и стать самым известным и противоречивым автором своего времени. Одни клеймили его как ниспровергателя устоев, другие считали классиком современной культуры, но по его книгам учились писать все битники и хипстеры – писать не что знаешь, а что видишь, свято веря, что мир сам раскроет свою природу. Именно роман «В дороге» принес Керуаку всемирную славу и стал классикой американской литературы.
Один из лучших психологических романов Франсуазы Саган. Его основные темы – любовь, самопожертвование, эгоизм – характерны для творчества писательницы в целом.Героиня романа Натали жертвует всем ради любви, но способен ли ее избранник оценить этот порыв?.. Ведь влюбленные живут по своим законам. И подчас совершают ошибки, зная, что за них придется платить. Противостоять любви никто не может, а если и пытается, то обрекает себя на тяжкие муки.
Сергей Довлатов — один из самых популярных и читаемых русских писателей конца XX — начала XXI века. Его повести, рассказы, записные книжки переведены на множество языков, экранизированы, изучаются в школе и вузах. Удивительно смешная и одновременно пронзительно-печальная проза Довлатова давно стала классикой и роднит писателя с такими мастерами трагикомической прозы, как А. Чехов, Тэффи, А. Аверченко, М. Зощенко. Настоящее издание включает в себя ранние и поздние произведения, рассказы разных лет, сентиментальный детектив и тексты из задуманных, но так и не осуществленных книг.
Роман знаменитого японского писателя Юкио Мисимы (1925–1970) «Исповедь маски», прославивший двадцатичетырехлетнего автора и принесший ему мировую известность, во многом автобиографичен. Ключевая тема этого знаменитого произведения – тема смерти, в которой герой повествования видит «подлинную цель жизни». Мисима скрупулезно исследует собственное душевное устройство, добираясь до самой сути своего «я»… Перевод с японского Г. Чхартишвили (Б. Акунина).