Беседы о литературе: Восток - [168]
Меня чрезвычайно занимает метро; метро – как мировая проблема. Ибо ведь метро в нашей жизни играет несравнимо бóльшую роль, чем Церковь во времена Возрождения. Во-первых, в нем мы находим те архитектурные сооружения, которые волей-неволей заменили храмы и палаццо. А потом: в метро мы любим, читаем, предаемся бурной радости и черной меланхолии, да и вообще проводим массу времени. Вряд ли кто сомневается в том, что Ромео и Джульетта, живи они сейчас, назначили бы свиданье именно в метро.
Служба, дом и метро – вот та триада, в которой замыкается бытие индивида. Невольно поэтому на метро начинаешь смотреть с благоговением, а Каганович[167], его зиждитель, представляется своего рода апостолом Петром со старинного немецкого горельефа.
Город – дрянь. Но я необычайно люблю город. Делайте что хотите, но променять его на «небесные апельсины»[168] нет никакого желания.
Перечитал старую тетрадь, где было много писанины о сущности литературного произведения и психологии художественного творчества. Ерунда. Какая тут может быть сущность! Каждый пишет то, что у него получается. «Выше головы не прыгнешь» – вот и вся психология.
Когда дело касается творчества, пожалуйста, никаких теорий.
Это – из области прописных истин.
Соразмерность – вот они, путы, сковывающие Истину.
Предаваться одиночеству лучше всего в самых людных местах. Я чувствую себя наедине с самим собою именно в толпе.
Как выйдешь из храма после Обедни, и небо какое-то другое, и воздух, и люди… И кажется, сегодня великий праздник. И вправду – сегодня…
Город, вырастающий из-под неба, удивителен тем, что он сер и материален. Вот оно – Средневековье, столько раз воспетое («Прошел патруль, стуча мечами, дурной монах прокрался к милой, над островерхими домами…»[169]), Средневековье, которое, оставшись в наследство двадцатому веку, давит на душу своей бесполезной значительностью. Средневековье…
Удачное выражение (бесспорно, удачное) «достояние навеки» принадлежит Фукидиду, увесистый труд которого вряд ли что-либо может сказать сегодня читателю, даже самому любознательному. А выражение хорошее… Я читал Фукидида в Гурзуфе зимою темно-зеленого года. Именно там были написаны первые страницы моей работы об истоках его стиля и метода[170]. Окно смотрит прямо на море. Слева – гора Медведь. Читать Фукидида по-гречески скучно, а по-русски вообще невозможно. Море зимою синéе, чем летом.
Прекрасно лишь то, что нам нравится. Так называемая абсолютная ценность здесь не играет никакой роли. Анна Ахматова, наверное, сказала бы, что ее (абсолютную ценность) придумал какой-то бездельник[171].
Воспевать уродливость там, где столько прекрасного, было бы по меньшей мере неразумно. В самом деле, вряд ли она несет в себе нечто действительное… Но она – это как раз и есть та рука, которая приподнимает занавес до начала представления, когда свет еще не потушен, и нарочито прячется за сценой. Бархатный и расшитый золотом, он снова скрывает приоткрывшееся…
Автобусы меня утомляют. Общение с людьми – тоже. Но хуже всего и всего утомительнее так называемые достопримечательности. Вот – враг человека, а еще – враг культуры. Больше всего я люблю ходить по улицам. В самых неожиданных местах там запросто совершается то, что может только сниться гениям, и только раз в жизни.
Ночь… (Что за странная причуда – обращаться именно к ночным сюжетам…) Пусто на улицах. Голо в переулках. (И зачем это обязательно должно быть безлюдно и пусто…) Не проще ли: ярким днем, на людной улице… И вообще, как следует относиться ко всем общим местам в разнообразных текстах?..
Сквер на Спасопесковской площади, Пречистенский бульвар, Садик на Большой Никитской да Чистые Пруды – вот мои кабинеты…
Как-то раз в Преображенском соборе (было это перед Вечерней) подошел ко мне какой-то бородатый дядька: «Не Вас ли это я видел в Почаеве?» – «Нет, не меня». – «А не с Вами ли встречался в Печорах?» – «Нет, не со мною». – «А не одолжите ли Вы мне пятерочку? Вы в Лавре на Николин день будете?» – «Нет, не буду». – «Вот и хорошо, там я Вам и верну ее».
