Беседы о литературе: Восток - [138]

А тут в камеру, где он сидел, попадает человек, который умеет читать Евангелие, человек, который и в тюрьму-то попал тоже после описанной здесь у Толстого истории, связанной с тем, что они собирались по домам в деревне и читали Слово Божие. Семен мало-помалу неожиданно становится другим, и начинается поглощение зла. Причем здесь, в повести Толстого, две фигуры стоят как бы направо и налево: гимназический законоучитель отец Михаил Введенский, который видит свою задачу в том, чтобы бороться с атеизмом и нигилизмом; в том, чтобы противостоять врагам веры, врагам церкви – тем, кто в церковь не ходит, тем, кто над церковью и над верой смеется. Задача отца Михаила – этому всему и этим всем людям противостоять. А с другой стороны – Мария Семеновна, которая никому не противостоит, она просто живет по Евангелию. И вот с ее смерти и начинается поглощение зла: всё, что воздвигнуто этим злом, все эти зáмки зла начинают рассыпаться.

Всего лишь пятьдесят с небольшим страниц занимает этот рассказ. Двадцать два героя, двадцать два характера, причем каждый характер дан по-толстовски глубоко. Казалось бы, это и не повесть, а какой-то конспект повести: всего лишь пятьдесят страниц и двадцать два героя. Но начинается духовное пробуждение. Веру пробуждает соприкосновение с личным религиозным опытом другого, причем иногда даже соприкосновение заочное. Оказывается, что христианство как идеология и православие как идеология невозможны – и об этом говорит Толстой, рисуя нам фигуру отца Михаила Введенского, для которого православие – это как раз идеология. Православие возможно лишь как личный подвиг Марии Семеновны и многих других.

Личный религиозный опыт Марии Семеновны обращает портного. Портной приходит в деревню, и его личный религиозный опыт и соприкосновение с тем, чтó он говорит о Марии Семеновне, преображает людей вокруг него, в частности, человека по имени Иван Чуев. И когда тот попадает в тюрьму, то, соприкоснувшись с ним в тюрьме, Степан Пелагеюшкин тоже открывает для себя Евангелие, открывает для себя Бога и новую жизнь. От Степана Пелагеюшкина обращается убийца, палач по фамилии Махоркин. Этот человек сидел в тюрьме, но его брали иногда в «командировку», когда надо было привести в исполнение смертный приговор: он «по совместительству», будучи заключенным, работал палачом. И вот этот человек, казалось бы, абсолютно падший, отказывается от выполнения обязанностей палача. По рассказу о Степане Пелагеюшкине, случайному рассказу о нем и столкновении с ним судебного следователя (а следователем был тот самый гимназист, который подучил нашего первого героя подделать купон, подучил Митю Смоковникова сделать эту фальшивую бумажку), обращается к Богу девушка по имени Лиза Еропкина. Опыт Лизы Еропкиной задевает старого монаха в монастыре близ их города, отца Исидора. По рассказу о Махоркине (который отказался быть палачом), услышанному от станового, обращается вдова одного из героев, Наталья Ивановна. Таким образом вера распространяется среди людей. Личный опыт одного пробуждает веру другого, когда человек, соприкасаясь с этим личным опытом соседа, знакомого, того человека, с которым где-то случайно столкнулся, – пробуждается.

Вот о чем эта маленькая повесть. Причем, повторяю, момент, с которого начинается это преображение мира, – это смерть Марии Семеновны. Она поглощает зло. Здесь в чрезвычайно яркой форме уже старый писатель говорит нам о том, что без святого мир невозможен. Без святого жизнь превращается в сплошное смертоубийство и сплошной кошмар. Общество нуждается в политиках, в учителях, во врачах, в священниках, но больше всего общество нуждается в святых: в их святости, в их подвиге, в их жизни, которая поглощает зло.

Когда размышляешь над «Фальшивым купоном», приходишь к выводу, что Толстой коснулся так же глубоко, как всего того, чего он касался, и каких-то самых важных для нашего, XX, и особенно для наступающего XXI века аспектов нашей веры, самой сердцевины христианства и сердцевины православия. И не был понят. Мне представляется сегодня, что отлучение Толстого связано прежде всего с тем, что современники не поняли того, что он вошел в те глубины веры, в которые они еще войти не могли; что он не на пятьдесят лет, а больше – на семьдесят, может, восемьдесят, может быть, на сто лет опередил свою эпоху.

И когда я думаю об этом, мне вспоминается другой христианский писатель: я имею в виду Оригена. Не было бы Оригена, не было бы и Святых Отцов: Василия Великого, Григория Богослова, Григория Нисского, Иоанна Златоуста; не было бы святоотеческой традиции; не было бы той эпохи в истории Церкви, которую отец Киприан Керн назвал Золотым веком. Все они, названные мной Отцы Церкви и не названные, все святые угодники Божии, церковные писатели и Отцы IV века, были очными или заочными учениками Оригена. Именно с Оригена началось богословие, именно с него началась святоотеческая мысль. Но если все они святые, то он – еретик или почти еретик, отвергнутый Церковью писатель.

То же можно сказать и о Льве Николаевиче Толстом. Своими размышлениями, своими текстами, своим жизненным подвигом – тем подвигом, который выразился в написании им одной из последних, если не последней статьи «Не могу молчать» о смертной казни, – Толстой разбудил не одно поколение христиан. Он, как мне представляется, разбудил христианство XX века. Не будь Толстого – не было бы отца Сергия Булгакова и Бердяева такими, какие они есть; не было бы других писателей той эпохи, которую мы сегодня называем русским религиозным ренессансом рубежа XIX и XX веков. Быть может, не было бы ни Флоровского, ни отца Павла Флоренского, ни Георгия Федотова, ни Бориса Вышеславцева. Все они и многие другие были разбужены Толстым. Они – в Церкви, они – церковные учители сегодняшнего дня, они выпустили в тех духовных учебных заведениях, где трудились, целые поколения священников, епископов, митрополитов даже. А он – отвергнут, как некогда был отвергнут Ориген.