Берлинский боксерский клуб - [72]

– Предупредить? О чем?

– Нацисты ходят по улицам, нападают на евреев и громят еврейские лавки и конторы.

Мама испуганно ахнула и прикрыла ладонью рот.

– А куда смотрит полиция? – спросил отец.

– Нам приказано не вмешиваться.

– Не вмешиваться?

– Ja[52]. Послушай, мне пора идти. А вам лучше запереть двери и окна и погасить свет, чтобы все думали, что здесь никого нет. Я постараюсь попозже зайти вас проведать, но обещать ничего не могу. Прости, Зиг, – сказал Лутц и исчез за дверью.

Отец запер на два оборота замок и выключил весь свет.

– Ступайте в заднюю комнату, – велел он. – И чтобы ни звука.

Час или около того мы просидели, затаившись, в задней комнате и боялись даже пошевелиться. Стоило Хильди кашлянуть, мы все сердито смотрели на нее, словно хотели взглядом подавить кашель. На улице было тихо, только, как обычно по ночам, изредка проезжали машины.

Потом издалека донеслись голоса. Сначала можно было расслышать только смех, затем голоса зазвучали громче и более угрожающе. Подойти к витрине и посмотреть, что делается снаружи, никто из нас не рискнул. Нам оставалось прислушиваться к топоту сапог по мостовой, грохоту, звукам ударов, выкрикам – и песням, которые обычно хором распевают в пивных.

Через какое-то время несколько человек остановились возле нашего жилища.

– По-моему, эта лавочка – еврейская, – воскликнул молодой мужской голос. – И она наверняка ювелирная!

– Не-а, здесь раньше художественная галерея была, – возразил кто-то другой. – Несколько лет как закрылась.

– Закрыться-то она закрылась, но готов поспорить, что хозяева тут кучу денег припрятали.

– Эй, еврей, открывай!

Раздался оглушительный стук в дверь. Хильди заплакала и теснее прижалась к маме.

– Тихо! – шепотом велел отец.

– Открывай, или высадим дверь!

Снаружи еще долго стучали и дергали дверную ручку. Потом на дверь обрушился такой яростный град ударов, что, казалось, еще немного – и старое дерево не выдержит. Но тут кто-то из ломившихся в галерею крикнул:

– Стой! Не так надо.

Шум сразу стих. Неужели они передумали?

В следующий миг послышался звон разбитого стекла – это вдребезги разлетелась витрина. Отец вскочил на ноги.

– Сидите здесь, – скомандовал он маме и Хильди. – А ты, Карл, иди со мной.

Настоящего оружия у нас не было. Отец сунул мне в руку деревянный черенок швабры, а сам вооружился старым ржавым молотком, который хранился у него в ящике письменного стола.

– Идем, – сказал он.

– Зиг, умоляю, осторожнее! – попросила мама.

По темному, выгороженному простынями коридору отец и я вслед за ним отважно устремились к передней части галереи. Весь пол там был усыпан осколками толстого витринного стекла, на диване лежал мусорный бак, которым нападавшие выбили витрину. Сквозь пролом в галерею забрались четверо молодых мужчин в одинаковых тщательно выглаженных коричневых рубашках и черных кожаных сапогах. Они были вооружены дубинками, и, судя по лихорадочному блеску в глазах, рвались пустить их в ход. Распоряжался у них высокий мужчина со светлыми волнистыми волосами – в темноте его было трудно рассмотреть, но мне показалось, что мы с ним встречались где-то по соседству.

Отец замахнулся молотком.

– Убирайтесь! Это мой дом!

– У евреев в Германии больше не может быть дома!

Отец прищурился и шире расправил плечи.

– Я – немец! – сказал он.

В следующий миг отец взревел во весь голос и бросился на главаря штурмовиков-коричневорубашечников.

Нападение застало незваных гостей врасплох. Их главарь еле успел прикрыться от отцовского молотка – скользнув ему по руке, молоток порвал рубашку и до крови поранил предплечье. Раненый взвыл от боли.

– Ты об этом пожалеешь!

Четверо с дубинками двинулись на отца. Он не подпускал их, умело отмахиваясь молотком, – видно, применял приемы самообороны, которым научился в армии. Но в конце концов штурмовики обступили отца со всех сторон и разом, как по команде, набросились на него. Двоих он сумел сбить с ног, но другие двое повисли на нем и повалили на пол. Не успел я оглянуться, как все четверо навалились на отца, норовя побольнее заехать ему дубинкой. Тут я наконец опомнился и кинулся на них с черенком швабры.

Двое штурмовиков отцепились от отца и пошли на меня. Я никогда раньше не дрался палкой и сейчас не понимал, как лучше ее ухватить, как ею действовать в нападении и как – в защите. Поэтому я отбросил в сторону черенок и атаковал одного из противников быстрой комбинацией боксерских ударов. Но только два из них достигли цели, прежде чем второй противник повалил меня ударом дубинки по голове. Когда я оказался на полу, они вдвоем принялись пинать меня ногами и лупить дубинками.

Отец тем временем каким-то образом ухитрился разоружить одного из штурмовиков. Он уселся на него и отобранной у него же дубинкой придавил его горло к полу. Одновременно зажатым в свободной руке молотком отец отмахивался от второго нападавшего. В этот миг в моих глазах он был сильнее хоть Супермена, хоть Барни Росса, хоть Полукровки. В отличие от обезумевших от ярости противников, у которых, казалось, еще чуть-чуть, и пена выступит на губах, отец действовал собранно и продуманно.

Но в какой-то момент коричневорубашечник извернулся под отцом, протянул руку и ухватил с пола острый, узкий и длинный – сантиметров пятнадцать длиной – осколок витрины.