Берлинский боксерский клуб - [71]

В Берлин Макс вернулся через несколько недель после боя. На этот раз обошлось без фанфар, он не ужинал с Гитлером и Геббельсом, не подписывал рекламных контрактов и не принимал парадов в свою честь. О его возвращении лишь вскользь упоминалось на спортивных страницах газет. И снимок его возвращения мне удалось обнаружить только один, и очень маленький: на нем Макс с Анни выходили из автомобиля у подъезда отеля «Эксельсиор». Благодаря этому снимку я хотя бы мог быть уверен, что Макса не бросили за решетку.

Кроме того, снимок подтвердил, что Макс поселился по тому адресу, на который я отправил ему письмо. Но прошло несколько недель, а ответа от него так и не было. Тогда я стал писать ему еще и еще, раз в несколько дней отправляя одинаковые письма в надежде, что какое-то из них все-таки попадет ему в руки. Все это было напрасно. Мне хотелось верить, что мои письма теряются в море корреспонденции, которой Макса засыпали поклонники. Но нельзя было исключать и того, что он просто решил не обращать на меня внимания.

Тем летом и осенью евреи Германии чуть не каждую неделю получали новые зловещие известия, словно кто-то подкидывал дрова в костер, который от этого разгорался все жарче. В июле всех евреев обязали постоянно иметь при себе специальное удостоверение личности. Врачей-евреев понизили до младшего медицинского персонала и лишили права лечить пациентов-арийцев, евреям-юристам запретили заниматься адвокатской практикой. Варварские антисемитские выходки случались всё чаще и становились всё наглее. Так, в Мюнхене толпа нацистских головорезов разгромила и разрушила Большую синагогу. А немного спустя всем евреям проставили в паспорта букву J – от слова Jude, «еврей». Репрессии против евреев нарастали, казалось, по мере расширения международной агрессии нацистской Германии, аннексировавшей сначала Австрию, а затем Судеты, область Чехословакии с многочисленным немецким населением. При молчаливом невмешательстве остального мира нацистам все легко сходило с рук.

Новости, которые отец с мамой вычитывали в утренних и вечерних газетах, с каждым разом нагоняли на них все больше тоски и страха. Прочитав особенно пугающую заметку, отец бормотал:

– Нет, они не посмеют.

– Уже посмели, – отзывалась мама.

Осенью одно за другим произошли два по-настоящему страшных события. Сначала нацисты выслали из Германии в Польшу около пятнадцати тысяч польских евреев. Стоило отцу за завтраком вслух прочитать сообщавший об этом заголовок, мама выхватила у него газету.

– Вот видишь, – вскричала она. – Они гонят нас, как скот. Как стадо коров.

– И что я, по-твоему, должен в связи с этим предпринять?

– Что-нибудь! Что угодно!

– Думаешь, я не пытаюсь?

– Пытайся лучше!

– Что бы я без тебя делал, – с едкой улыбкой сказал отец. – Сама-то ты целыми днями мокнешь в ванне. По-твоему, от этого много проку?

– Мне бывает нужно побыть одной. Сколько можно сидеть и смотреть, как ты сидишь и ничего не делаешь?

– Очень умная? Вот сама что-нибудь и придумай!

Отец вскочил из-за стола и пулей вылетел из галереи. Его не было целый день. Вечером я с тревогой подумал, не ушел ли он от нас навсегда. Такое случалось: мужчина, неспособный прокормить свою семью, просто исчезал из ее жизни. Вдруг отец решил предоставить нас самим себе? Или, того хуже, был арестован за торговлю произведениями дегенеративного искусства или за то, что он печатал на своем типографском станке? До глубокой ночи отец так и не дал о себе знать, и мы разошлись спать. Уснуть у меня не получалось. Я то и дело поглядывал на часы – в ожидании, что отец с минуты на минуту появится.

Наконец в половине второго ночи хлопнула входная дверь. По всей галерее распространился запах сигар и дешевого мятного ликера. Потом родители принялись выяснять отношения – до меня донеслось несколько произнесенных громким шепотом реплик.

– Значит, на выпивку и сигары деньги у тебя есть, а на то, чтобы содержать семью, – нет.

– Я пытаюсь заниматься коммерцией. А все коммерсанты пьют. И коллекционеры тоже.

– А еще шлюхи с Фридрих-штрассе выпить любят.

– Ребекка, это уже чересчур!

Они около часа топтались по замкнутому кругу упреков, гнева и обид, пока в конце концов не умолкли, полностью растратив запал. Должно быть, они почти сразу же и уснули.

Наутро газета принесла пугающую весть: живущий во Франции польский еврей Гершель Гриншпан в отместку за то, что его родных депортировали из Германии в Польшу, явился в германское посольство в Париже и застрелил из револьвера секретаря посольства Эрнста фом Рата. Почитав про себя заметку, отец побледнел и, не говоря ни слова, передал газету маме. Ее прочитанное повергло в такое же немое оцепенение.

Вечером того же дня мы сидели за столом, только-только поужинав, когда в дверь галереи постучали. Мы все замерли. Немного спустя снова раздался стук, и тревожный голос произнес:

– Зигмунд? Это я, Дольф Лутц.

– Лутц? – удивился отец и пошел открывать.

Лутц быстро скользнул в открытую дверь и затворил ее за собой.

– Прости, что потревожил, – сказал он отцу. – Но я должен был тебя предупредить.

Мы с мамой и Хильди подошли поближе к мужчинам.