Берлинская жара - [67]

— Эбель слаб. Он побоится вести такие разговоры с начальником СД.

— А если начальник СД сам этого захочет? Эбелю надо очень осторожно прозондировать настроение Шелленберга, коль скоро у них сложились близкие отношения. И если Шелленберг проявит заинтересованность, подставить ему контрагента в лице Шварца. Тогда и мы пошлем сигнал, чтобы он знал, что это не провокация.

Хартман оглянулся, провел ладонью по лбу и сказал, глядя в глаза Виклунду:

— При таком развитии мы рискуем ячейкой.

Виклунд не отвел взгляда:

— Риск — составная часть разведки.

— Но и без Шварца наша группа дает немало оперативно-тактической информации. Мы работаем с вермахтом, с абвером.

— Будьте осторожны, Франс, — мягко перебил Виклунд и поспешно уточнил: — Мы будем осторожны.

Он не стал говорить, что донесения группы, с которой сотрудничал Хартман, давно не представляют большой ценности для СИС. Львиная доля оперативно-тактической информации была им попросту неинтересна. Они получали ее в более полном и точном объеме через взлом «Энигмы». За это в СИС не готовы были платить высокую цену. Вместо этого Виклунд сказал на прощание, положив ладонь на плечо Хартману:

— Я швед. Вы испанец. Простые, в сущности, люди. Что нас объединяет? Правильно. Незначительность. Следовательно, у нас общая цель — выжить, не потеряв достоинства. Не правда ли?

— Правда, — согласился Хартман. — Только достоинство бывает разных сортов. За высший не принято платить мелочью из разбитой копилки и мятыми бумажками, воняющими предательством.

— Мы заплатим золотом, Франс. Чистым американским золотом.

Вечером за ужином в посольстве Виклунд, как и было договорено, изложил содержание беседы тощему и медлительному, как богомол, посланнику Швеции в Берлине Арвиду Риккерту. Тот его внимательно выслушал, молча доел хвост окуня, коснулся салфеткой крепко сжатых губ, снял и тщательно протер роговые очки, водрузил их обратно на твердый сук носа и только тогда задумчиво произнес:

— Попридержите эту информацию. На рынке могущества сегодня спрос превышает предложение. Отчего бы Швеции не выступить посредником в переговорах англосаксов с СС? Как бы там ни было, но если Шелленберг захочет торговать урановыми секретами, то мы станем торговать Шелленбергом.

Берлин, Молльштрассе, «У белого вола», 24 июля

С лицом бледным, как вол, изображенный на вывеске ресторана, Зееблатт, позабыв нацепить очки, пытался осмысленно рассмотреть фотографию, которую держал в руках, — и не мог. Руки безбожно тряслись, в глазах расплывалось какое-то мутное пятно, как на экране, когда пленку зажевывает кинопроектор, мысли плавились, погруженные в бездну ужаса. Впрочем, рассматривать там было особенно нечего, так как и беглого взгляда было довольно, чтобы понять: на фото, без сомнения, сам Зееблатт, который, нежно приобняв за талию худенького юношу, целует того в губы. Юноша, опять-таки без сомнения, является секретарем шведской миссии в Берлине Олафом Крулдом. Комментарии, как говорится, были излишни, но Хартман посчитал нужным добавить:

— Мы располагаем и более шокирующими материалами, которые будут переданы во все инстанции в случае, если вы проявите неблагоразумие. Даже если вам взбредет в голову донести на меня в гестапо, ваша судьба будет предопределена. Рейх, как известно, строго карает за такие штучки. Лагерь — это как минимум. А так: прощай светская жизнь, прощай медицина, комфорт и мальчики. Вас повесят.

Зееблатт вздрогнул и поднял на него взмокшие глаза:

— Послушайте, послушайте, вы не так всё поняли, это такое недоразумение, такое недоразумение… и всего-то пару раз… пару раз и встречались … а так, ведь всегда на виду… постоянно… Олаф, он такой невоздержанный… такой…

— Увольте меня от подробностей, — поморщился Хартман и осмотрелся. — Вам не о том думать надо, доктор. Вам решать надо, принимаете вы наши условия или нет. Причем сейчас решать, вот здесь.

И белый официант, проплывающий мимо с тощим бифштексом на подносе, и шумная кампания каких-то матросов с голодными девицами в штопаных чулках, в полуразвалившейся обуви, и облепленные воронами, пыльные руины высотного дома напротив, и бьющее в окно вечернее солнце, покрывшее мир краской томного умиротворения, — всё, абсолютно всё — до последней букашки на аляповатой картине и глупого смеха за дальним столом — сделалось вдруг частью немыслимого кошмара, поверить в который Зееблатту не доставало никакого мужества. «За что?» — пульсировал в голове безответный вопрос. Было так хорошо, но он потерял бдительность. Олаф, развратный мальчишка, красивый, как бог на греческой вазе, забыв, в какой стране он служит, стал виснуть у него на шее везде, где взбредет в голову. Он все время грозился уехать назад в Швецию, тогда как Зееблатта за границу не выпустили бы. Приходилось дурить чуть ли не на людях, затыкать дыры в отношениях дорогими подарками, врать любопытным, что это его пациент, дальний родственник, за которым нужен присмотр. И вот результат.

— Но вам показалось, показалось… — взмолился Зееблатт. — Вы все не так представляете, господин Хартман. Все намного, намного сложнее, чем вы думаете.