Берлинская жара - [60]

Венцель больше ничего не сказал Кубелю, но тот чутко уловил дух неподдельной угрозы и решил, пока суть да дело, не дергать за усы дремлющего тигра. По крайней мере, в ближайшее время. Поэтому и за работу Рекс взялся с энтузиазмом ухватившей след полицейской ищейки.

Гросс-Берен, Бранденбург, 19 июля

На краю Фридерикенхоф, небольшой деревни в окрестностях Гросс-Берена, сохранившей патриархальный уклад старого юнкерского рода фон Беренов, в сельской церкви Святого Мартина месса прошла в присутствии лишь одного посетителя, который скромно просидел на самой дальней скамье возле выхода. В последнее время прихожан становилось все меньше, особенно после мартовского налета английской авиации, и старому пастору нередко приходилось служить мессу при пустом зале, обращаясь к пастве так, словно она здесь была. Единственным живым существом, помимо него, был невидимый снизу органист на хорах, не совсем уверенно вступающий, по мере надобности, в течение службы. «Господь с вами, — завершая мессу, произнес пастор в абсолютной тишине и сам себе ответствовал: — И со духом твоим. Да благословит вас Всемогущий Господь. Аминь. Идите с миром, — обратился он в зал и, склонившись, добавил: — Благодарение Богу». Затем расправил рукава на сутане и быстро удалился.

Какое-то время Вернер Гейзенберг сидел неподвижно, задрав подбородок, скрестив на груди руки, словно прислушивался к растворившимся в сводах церкви отзвукам мессы. Наконец, он встал, несколько растерянно огляделся по сторонам. Наверху кто-то протянул на одной ноте «А-а-а», и орган исторг пару тягуче задумчивых аккордов, быстро ослабевших и угасших. Гейзенберг пошел было к выходу, но вдруг замер, посмотрел на винтовую лестницу, ведущую на хоры, и решительно двинулся в ее сторону.

Взбежав наверх, он увидел пастора, уже снявшего сутану и оставшегося в видавшем виды вельветовом костюме, и белобрысого мальчика, который, выпрямив спину, сидел на полированной деревянной скамье перед мануалом органа. У мальчика были острые плечи и худая шея — короткая стрижка лишь подчеркивала ее худобу. Чтобы дотянуться до педалей, ему приходилось выгибаться на скамье, и все равно он мог достать до них только одной ногой. В руке пастор держал потрепанные ноты, на носу появились маленькие золотые очки. Исполненным назидательного смирения голосом он внушал сосредоточенно внимавшему ему мальчику:

— Рука должна быть легкой. Легкой, плавной, понимаешь? Не отрывай пальцы от клавиш, вот так, вот так. И когда снимаешь один палец с одной и нажимаешь другим на другую, делай это одновременно. Ох, Боже мой, ты не понимаешь меня. Слушай еще раз. Я буду говорить просто. Движения пальцев должны быть гибкими. Вот такими, видишь? Ну, молодец. Повтори.

Услышав шум, старик и мальчик обернулись к вошедшему.

— Вам что-нибудь нужно? — спросил пастор, снимая очки.

— Ничего особенного. — Гейзенберг неуверенно ступил внутрь балкона. — Я просто зашел поблагодарить органиста. Он очень старался. И у него хорошо получилось.

Напряжение в лице старика стерла удовлетворенная улыбка.

— О, это наш маленький Моцарт. — Он погладил мальчика по стриженой голове. — У него все еще впереди. А вы музыкант?

— Нет. Я ученый. Но, как многие немцы, сносно играю на фортепьяно. Ты играешь на фортепьяно, малыш? — обратился он к мальчику, но старик предусмотрительно загородил его собой.

— О, это совсем разные инструменты, — ответил он за мальчика, стараясь не выдать и тем самым выдавая внезапно охватившее его волнение. — Не беспокойтесь. Он сейчас слишком занят. Ему надо собраться с духом, отрешиться… Не будем его отвлекать.

— Да, хорошо, — слегка растерялся Гейзенберг. — Собственно, я хотел поговорить с вами. Посоветоваться. Всего лишь пять минут. — Он улыбнулся. — Ваша проповедь, обращенная к пустой аудитории — а по сути, ко мне одному, — тронула меня. Вы говорили…

— Знаете, я уже ухожу, — засуетился пастор: его жилистая рука машинально продолжала гладить голову мальчика. — И если вы не против, мы можем продолжить наш разговор по пути к моему дому, где мне нужно… мне надо кое-что сделать. Это совсем близко отсюда.

Когда они вышли на свежий воздух, то первое, что бросилось в глаза на пустынной улице Фридерикенхофа, это сверкающий на солнце «Хорьх» и стоявшие возле него двое крепких мужчин, смотрящих в их сторону. Пастор опасливо покосился на них, но ничего не сказал. Они медленно двинулись к облупившемуся фахверковому домику в окружении спелых яблонь и вишен. Старик надел на голову соломенную шляпу.

— Что беспокоит вас, сын мой? Я заметил, что во время мессы вы не молились.

Не привыкший к медленной ходьбе Гейзенберг еле сдерживал себя, чтобы не ускорить шаг. Так же трудно ему было укрощать свою речь, но теперь каждое слово давалось ему с трудом.

— Я слушал вашу проповедь, отец. Вы говорили о добре и зле так, будто каждому человеку ясна их сущность. Но ведь это не так?

— Господь сотворил человека из двух противоположностей — добра и зла, разделив помышления на духовные и плотские. Отличить одно от другого не сложно. Каждый день мы принимаем решения, которые должны соответствовать ценностям, определенным для нас Всевышним. Если кто-то творит зло, он не заставит себя поверить в то, что зло стало добром.