Берлинская флейта [Рассказы; повести] - [26]

— Вперед! За мной! Не робеть, замудонцы!

Сержанты подталкивали, увлекали, тащили за собой отстающих.

В центре отстойника Козик приказал всем присесть и погрузиться с головой.

Погрузились. Тех, кто медлил это сделать, Козик с монорельса поправлял пешней.

Прошли отстойник, почистили затворы, двинулись дальше. У водокачки развернули знамя. Это было двухрукавное знамя флюгерного типа с байковой подкладкой.

Ветер тут же надул его.

Вошли в поселок, остановились на пустыре.

Блестело битое стекло, на горизонте дымились трубы.

Разведка доложила, что Тонька дома.

— Взвести затворы! Фронтом вперед! Оркестр! — крикнул Козик.

Тонька услышала знакомые звуки марша и вышла на крыльцо.

Войско, блестя затворами, приближалось к ее надувному домику, сделанному из водонепроницаемой серебристой армейской ткани. Тонька пошла в дом и заняла исходное положение.

Песнь о машинах

Меня звать Нина, я ничего не помню, помню только Симферопольское шоссе, грохот машин и раздавленных собак и кошек.

Мечтать о ребенке и муже я стала в десятом классе. Вычисляя всевозможные формулы, освещая экономическое и политическое положение далеких стран, пиша о молодогвардейцах и проч., я думала о них — о ребенке и муже. Они казались мне двумя облаками: побольше — муж, поменьше — ребенок. Они весело резвились в голубом небе, то совсем близко опускаясь ко мне, то улетая, исчезая…

Как-то осенью познакомилась я с одним человеком. Он боялся машин, столбенел на перекрестках, не доверял светофорам, вздрагивал — гулять с ним по городу было невозможно.

Тем не менее мы поженились и стали жить в нашем домике на Симферопольском шоссе. В первую же ночь он вдруг вскочил с постели, подбежал к окну и стал светить на шоссе фонариком.

— Зачем ты это делаешь? — спросила я.

— Машины должны знать, что здесь живут люди, — ответил он.

Я стала помогать ему дежурить у окна: полночи — он, полночи — я.

Грохот шоссе усиливался, машины множились, размножались.

Наш ребенок тоже боялся машин.

Объявили продажу дома, но покупателей не нашлось.

Машины размножались, грохот усиливался, шоссе расширялось, вплотную подошло к окнам.

Муж отменил ночные дежурства.

— Это бесполезно, — сказал он. — Нужно их полюбить, и тогда все устроится.

Вечерами, когда солнце бросало прощальные лучи в наши грязные окна, он вынуждал нас опускаться на колени лицом к шоссе и повторять:

— Мы вас любим… мы любим вас…

Февральской ночью в наш домик врезался самосвал, они погибли, а я выжила.

Собственно говоря, они не погибли, а только видоизменились, снова став облаками.

Весело резвятся они в голубом небе, то совсем близко опускаясь ко мне, то улетая, исчезая…

А сегодня я наконец-то завершила свой многолетний труд, свою «Песнь о машинах»…

Петь в любом темпе.

Кармен-сюита

С. Беринскому

Посмотрев фильм-балет «Кармен-сюита» (постановка кубинского балетмейстера Алонсо, музыка Бизе — Щедрина), сцепщик вагонов станции Дебальцево Виктор Дудкин решил познакомиться с Майей Плисецкой.

Какими должны быть манеры, одежда, речь — проблем и вопросов перед поездкой в столицу было немало.

Дудкин волновался.

В поезде так часто ходил курить, что проводница сказала:

— Ходит и ходит, бенера.

В Москве было сыро, холодно, срывался снег, Плисецкой нигде не было, к вечеру Дудкин совсем позеленел, ночь провел на вокзале, а утром уехал домой.

Жизнь пошла прежняя, обычная: вагоны, рельсы, стрелки, автосцепки, рукава, колеса, башмаки, но Плисецкая не забывалась.

Как-то ночью, вися на подножке осаживаемого вагона, Дудкин задумался о ней, зазевался и сбил вагоном деповские ворота. Сварили и повесили новые ворота — он и новые сбил.

Нужно было уходить с железной дороги.

Дудкин рассчитался и уехал в Москву — теперь уже навсегда.

В поезде он случайно разговорился с пожилым человеком по имени Арнольд Вятич.

— Плисецкая? — усмехнулся Арнольд Вятич. — Зачем она тебе? Ты лучше сходи на ВДНХ, посмотри наши достижения и возвращайся домой — так будет лучше.

Но Виктор смотрел в окно и думал о своем.

С помощью Арнольда Вятича он устроился дворником, получил лимитную прописку и служебную комнату.

Плисецкая была в Японии.

Стояла осень, желтые листья медленно кружились в прохладном северном небе, сливаясь с золотом маковок и крестов.

После работы Дудкин шел гулять.

«Падает снег, — напевал он, — ты не придешь сегодня вечером. Падает снег… я умираю…»

Снег действительно все чаще и чаще выпадал — надвигалась зима. Здесь она начиналась значительно раньше, чем там, дома, в Дебальцеве.

После ноябрьских праздников ЖЭК возглавил новый начальник — майор в отставке Петр Степанович Стучик.

Новый начальник круто развернул жэковскую жизнь в сторону дегазации, ракетно-ядерных инсценировок, родственных чувств к далекой партии МПЛА и любви к известному поэту-горцу, которого Стучик почему-то именовал Ганзапом.

Умер Арнольд Вятич.

Из Японии Плисецкая уехала в Италию.

Зима выдалась капризная: то страшные морозы, то неожиданные оттепели, то бесконечные снегопады.

Дудкин был переброшен на участок, где жили иностранные специалисты, — убирать снег и скалывать лед там приходилось особо тщательно.

К вечеру от лопаты и лома дрожали руки и ноги.

В январе Дудкин простудился, но температуры не было.