Беркуты Каракумов - [41]

— Но он же человек! — воскликнул Керим. — Он все время требует признания. В чем признаваться, если я ему все как было рассказал!

— Как на духу, — подтвердил Гусельников. — Спрашивает, почему, мол, не застрелился, когда в плен брали. Ну, во-первых, не успел бы — сонного брали, обезоруженного. А во-вторых, какая польза от моей смерти? Сейчас я воевать могу, врагов уничтожать! И знаете, что мне в голову пришло, товарищ майор? В старой армии офицера, сбежавшего из пленам награждали почетным темляком[42], не допытывались, с каким вражеским заданием он воротился.

— Разные времена, разные порядки, — пожал плечами Онищенко. — Вы, товарищ Гусельников, не в старой армии, вы офицер Советской Армии, и извольте соблюдать те положения, которые в ней приняты.

— Я соблюдаю, товарищ майор, — пробормотал Гусельников, сообразив, что сморозил глупость. — Это я так… к слову.

— К слову тоже надо подходящие слова подбирать… В общем, можете быть свободны. Отдыхайте, залечивайте раны и благодарите старшего лейтенанта Шишмарева, что он вас под стражу не взял, — значит, все-таки верит. Полковник Брагин о вас знает, к нему можете не ходить, ограничьтесь разговором со мной. Ваш вопрос окончательно решится у генерала. Идите, товарищи… — Он на мгновение запнулся. — Идите и благодарите случай, что вернулись в свою часть, а не в какую-либо другую.

Вышли они от комиссара в хорошем настроении.

А потом вновь раздумья одолевать стали. «Вот если бы дед оказался в моем положении, какой выход нашел бы? Или — в положении старшего лейтенанта Шишмарева. Поверил бы он мне сразу, без сомнений? Думаю, что поверил бы, хотя и любит повторять: „Змея пестра снаружи, а человек — изнутри“. В людях он разбирается, Николаю тоже поверил бы, и морячку, и тем, которые вместе с ним в партизанах остались. Он ведь все звериные и птичьи повадки знал, по следам мог определить, кто в какую сторону пошел, что на тропе произошло. Он верил в естественность намерении и поступков, — неужто человеку естественно подлецом быть?»

— Слушай, Николай, давай деда письмом сюда вызовем, а? Пусть он им покажет, что черное, а что белое.

— Неплохо бы свести твоего старика с Шишмаревым, пускай посидел бы, послушал.

— Хоть майор и нахваливает Шишмарева, а я уверен, что, будь его воля, давно бы в трибунал дело направил!

— Не спеши сказать «гоп», пока не перепрыгнул, не спеши судить. Мы — свое знаем, а у него — свои печки-лавочки, с него, по другому счету спрашивают.

— Это верно. Старше комара, говорят, слон есть.

— Терпи, жди.

— Другого не остается. Дед утверждал, что терпеливый раб шахом становится.

— Правильно утверждал, и у нас поговорка есть: «Тише едешь — дальше будешь».

Время шло, и все наконец закончилось так, как и должно было закончиться. Гусельникову дали новый самолет, восстановили в должности и Атабекова. Штурманом с ними летал теперь Опанас Кравченко — хмуроватый украинец, под кустистыми бровями которого поблескивали веселые живчики глаз.

Как-то раз, когда они, отбомбившись, уничтожив колонну вражеских танков, возвратились на аэродром, Керима ждало письмо. Не треугольное, как обычно, а в большом, склеенном из оберточной бумаги, твердом конверте. Там оказалась фотокарточка Атабек-аги, Акгуль и Назарчика.

У расчувствовавшегося Керима даже слезы на глазах появились. Назарчик! Славный ты мой сынишка! Даже странно как-то слово это произносить!.. Акгуль похудела, осунулась, глаз не разобрать на фотографии, но понятно: грустные глаза, печальные… А дедушка почти не изменился — та же гвардейская выправка, та же борода во всю грудь… Здравствуй, дедушка! Здравствуй, Акгуль моя! Здравствуй, Назар-джан!

И казалось Кериму, что сам он маленьким стал, в ребенка превратился. И так хочется ему прижаться к людям, изображенным на фотографии, почувствовать руки их на своей голове. Где они только ухитрились сфотографироваться? Фотографа даже в райцентре нет! Неужто в область для этого ездили!

Не догадаться было Кериму, что приезжал в Торанглы корреспондент из Ашхабада, взял на заметку лучшую сборщицу хлопка Акгуль Керимову, лучшего охотника Атабек-агу. Заодно и фотокарточку им на намять сделал. С Назарчиком вместе, который пока еще ничем не отличился, но, несомненно, отличится в будущем.

Фотокарточка пошла по рукам. Все одобрительно цокали языком, говорили Кериму приятные слова. А новый штурман Кравченко аж руками развел: «Ну и борода! Ну и папаха! Сроду таких не видал! Надо бы и им нашу фотографию послать».

Керим читал и перечитывал письмо. Новостей оказалось много. Колхозники заканчивают сев хлопчатника. Вернулся в аул потерявший на фронте руку Бегенч. Нога Ораза давно зажила, и он назначен бригадиром. Назар-джан уже бегает и произносит «папа», «деда», «мама», «леб» и множество других важных и полезных слов. Аульчане интересовались здоровьем Николая и Абдуллы, передавали привет командиру Брагину и комиссару Онищенко. Только Кравченке не передавали. О его существовании им было неведомо, но Керим обиделся и в ответном письме в первую голову о новом штурмане рассказал, не упомянув о судьбе Абдуллы. Да и что кому толком известно об этой судьбе!