Беркуты Каракумов - [42]

Экипаж получил боевое задание. Теперь Гусельников — разведчик: в бомбовом отсеке установлен специальный фотоаппарат, с которым работает старший сержант Атабеков. Да-да, старший сержант — такое звание ему присвоено, хотя полковник Брагин, поздравляя, оговорился, что надо бы офицерские погоны вместо лычек.

Он остался стрелком-радистом. Одновременно освоил фотографирование, и некоторые из его фотографий, но оценке штабистов, стоили десятка комплектов бомб. Может быть, подобное совмещение и противоречило уставным требованиям, но так уж получилось, что Керим приобрел две воинских специальности. И управлялся успешно с обеими.

Самолет прорывался сквозь черно-сизое облако. Иногда в разрывах виднелась земля — искалеченная, изуродованная, обезображенная, со сквозными остовами выгоревших домов, с переломленными хребтами мостов.

— Одна минута до объекта, — звучит в шлемофоне голос штурмана.

— Есть одна минута до объекта! — отзывается Гусельников и медленно, очень медленно отжимает штурвал, начиная снижение.

— Командир, вражеские самолеты на аэродроме вижу! — Это уже Керим, и защелкал, заработал затвор фотоаппарата.

— Идем на снижение, — предупреждает Гусельников, отжимая штурвал еще больше.

Сверкающие и белесые трассы пуль и снарядов скорострельных автоматических пушек потянулись гибельными щупальцами к самолету — заработали зенитные установки.

— Самолеты выруливают на взлет, командир!

— Ничего, Кравченко, встретим… Керим, бросай съемку, готовь пулемет!

— Есть пулемет!

Гусельникову ввязываться в бой не предписывалось — после съемки он должен был как можно скорее «уносить ноги», потому что штаб ждал материалы. Он, собственно, и не собирался затевать перестрелку, команду к бою дал просто по привычке, хотя обидно было удирать, не подравшись.

— Два «мессера», командир!

— Катайте их, ребята, в хвост и гриву! Ложимся на обратный курс!

Из облачной завесы вывалились еще два истребителя противника, пошли на сближение — это были «фоккеры».

Сдерживая дыхание, Керим двигал турель. Вот вражеская машина в крестовине прицела. Гашетка! Еще очередь! Еще!

«Фоккер» задымил, выпустил серый шлейф, стал терять высоту.

— Есть один, командир!

Тупой горячий удар отбросил Керима на спинку кресла. Колючая спазма стиснула горло — ни вдохнуть, ни выдохнуть…

…А что это движется перед глазами? Белобородый, степенный, в большой коричневой папахе старик босиком идет по горячему песку Каракумов. И мальчика за руку ведет — тот тоже перебирает ножонками, горячо ему, видно, босому…

…Песок уже не песок, он сплошь покрыт пунцовыми маками. А мальчик кто? Может, это я сам? Может, это моим ступням горячо на полуденном каракумском песке?

… Не маки это, а заросли алых-преалых роз. У них такие мелкие и жесткие колючки, все горло раздирают, если ими дышать. И выплюнуть невозможно, сил нет.

…Навстречу Акгуль идет из розовых колючих зарослей. Улыбается, разводит руки, чтобы обнять, но силуэт ее тускнеет, растворяется в ослепляющих кольцах солнечного света. Кольца кружатся все быстрее и быстрее, уменьшаются, окрашиваются в красное. И уже кажется, что смотришь на мир сквозь камышинку — и мир багровеет…

«Что происходит со мной?» — мелькнула у Керима мысль.

Не мысль — вспышка мысли.

Потом не было уже ничего.

Совсем ничего…

17

Знойный летний день. Солнце вскарабкалось на самую крутизну и печет оттуда немилосердно; маленькая железнодорожная станция, несмотря на довольно приличные и даже не поникшие от кинжальных ударов солнечных лучей деревья, кажется насквозь пронизанной светом и зноем, пышет как тамдыр. Поезд стоит на ней всего несколько минут, и с него сошел только один человек. Высокий и широкоплечий, посверкивая орденами и медалями, он прошел в тень деревьев, поставил чемодан на древнюю — неизвестно, сколько ей лет — скамью. Сняв фуражку с голубым околышем, отер платком мокрое лицо.

— Ну и жарынь! Только веника не хватает, а баня — вот она, под открытым небом, парься до упаду. Верно, отец?

Обращение относилось к дежурному по станции — щупленькому человечку в затертом и застиранном, выцветшем добела форменном кителе, остроносых галошах на маленьких сухих ногах. Он радушно улыбался, и выражение лица его было таким, что невольно вызывало ответную улыбку.

— Верно, товарищ военный. Жарко у нас… А вы нездешний, я своих всех знаю.

— Неужто всех?

— Вы бы с мое проработали, тоже знали бы. Поселок у нас — по пальцам дома сосчитать можно, окрестных сел тоже раз-два и обчелся. Так что приезжих сразу примечаем.

— Вы, догадываюсь, тоже не местный родом?

— Верно. От голода в тридцать втором спасались — сюда и приехали, тут и осели, старожилами стали, местными стали. Издалека к нам?

— Сейчас из Берлина. А вообще-то я сибиряк. Обь слыхали? Есть такая река в Сибири, самая большая река. Вот оттуда я.

— Слыхал. Она вроде нашей Амударьи… Чего ж мы сидим здесь? Пойдемте ко мне, чайком угощу. Зеленый чай доводилось нить?

— Не привел случай.

— Ну вот у меня и попробуете.

Рослый и плечистый приезжий сразу заполнил целиком крошечную дежурку. Хозяин быстренько расстарался насчет чая, выложил на чистое полотенце чурек.

— Отведайте что бог послал. На разносолах — извините.