Беркуты Каракумов - [39]

— Показывай! Не то я вот эту амбарную чернильницу о твою дурную башку расколю!

— Да что показывать?

— Запись насчет девочки Огульгерек! — И Бостан схватила Гуллы за шиворот. — Показывай, джинном ударенный!

— Пусти воротник, милая… пусти, задушишь… Бегенч! Убери свою жену, если ты мужчина!.. Пусти, гелин, все объясню… По ошибке эта запись сделана, по ошибке, по недосмотру…

— Ворон косоглазый! Чтоб крыша твоя на голову тебе рухнула не по ошибке! Зачем чужой дом разрушаешь?

— Не разрушаю, гелин, не разрушаю! Никому не собирался запись показывать, случайно ее кто-то увидел! Зачем сделал это? — впервые за все время подал голос Бегенч.

— Скажу, братишка, скажу! Денег маловато — жить трудно, а на новорожденного государство отпускает, Вот я и того… брал потихоньку себе. Ни у кого изо рта не вырывал кусок, никого не обделял, брал себе потихоньку. Ты уж прости, не говори никому, не позорь меня перед людьми. Если хочешь, отдам тебе ту сумму, что за девочку Огульгерек получил, только не говори!..

Бегенч плюнул и шагнул через порог. За ним последовала Бостан, предварительно поискав глазами, чем бы это запустить в Гуллы. Ее взгляд был настолько красноречив, что Гуллы заслонил голову руками. Однако массивный чернильный прибор Бостан кинуть не решилась и только погрозила кулаком.

Они никому не рассказывали, но ведь правда, что шила в мешке не утаить, — и вскоре все в Торанглы знали о новых проделках Гуллы.

— Смотри, какой дрянной человек! — возмущался Атабек-ага. — Сперва людей на кочевье обманывал, теперь аульчан не стесняется! Другие люди воюют против врага, Родину обороняют, а этот как шакал — только и знает выгоду свою искать.

Но ругался старик без особого запала. У него такое настроение было, что впору с горой в единоборстве схватиться. Письмо пришло от «без вести пропавшего» Керима! Писал Керим только о хорошем и лишь одно сожаление высказывал — разлучен, мол, с дедушкой любимым, разлучен с женой, разлучен с сынишкой. «Да, внучек ты мой золотой, все это — временное! Хвала аллаху, что сам жив-здоров, а разлука пролетит как хазан[41], моргнуть не успеешь!»

Посадив Назарчика впереди себя, едет старик на осле туда, где работает Акгуль. Теперь он спокойно может появиться на людях, спокойно разговаривать с ними. Не чувствует он себя обделенным, обойденным судьбой!

Едет старик — и белая борода его развевается на ветру.

И воды Амударьи текут спокойно, как веками текли. И солнечные блики на них мерцают. И Назарчик, оборачиваясь, норовит, сорванец, прадеда за бороду словить…

16

Старший лейтенант с малиновыми петлицами в глаза не глядел. Он в сторону глядел и слегка дымил папиросой, почти не затягиваясь.

— Говорите, говорите, сержант Атабеков, — поторапливал он. — Рассказывайте все как было. Значит, говоришь, выпрыгнули в пролом вагона, на шпалы, а потом — между колесами. Ты сам веришь в это или нет?

— Верю, потому что было! — едва не крикнул расстроенный недоверием Керим.

И сразу же его поправили:

— Не повышайте голос, спокойно говорите. Ваши россказни на сказки похожи. А как было на самом деле — вот что мне важно знать. Продолжайте.

У Керима кружилась голова, и табуретка, на которой он сидел, кружилась по комнате, и старший лейтенант с дымящейся папиросой, плотно сжатой уголком твердых губ, тоже кружился. Странное было впечатление от этого всеобщего кружения, подташнивало даже.

— Не помнишь, что дальше было?

— Помню.

— Тогда рассказывай честно, не жуй мочалку.

«Не верят… не верят… все равно ничему не поверит этот человек со стальными немигающими глазами… не зря Абдулла утверждал, что при всех условиях нас в виноватые запишут…» Слова Абдуллы звучали в мозгу настойчиво, как игла патефона по заезженной пластинке, попавшая в неисправную бороздку: «Не поверят… не поверят… не поверят…» Трахнуть кулаком хотелось по этому дурацкому патефону!

— Так и будем играть в молчанку?

— Все равно вы ничему не верите!

— Не повышайте голос… По-вашему, я должен по плечу похлопывать человека, с оружием в руках сдавшегося в плен? Конечно, не верю.

— Зачем тогда говорить заставляете?

— Ваша обязанность — говорить, моя — слушать…

Керим с ненавистью посмотрел в лицо человека, который не верил, но тем не менее задавал вопросы, заставлял говорить, чтобы снова не верить. Бессмыслица какая-то!

Старший лейтенант смотрел на допрашиваемого. Точнее, не на него глядел, а сквозь него. Но это только казалось Кериму, следователь был человек опытный, на своем деле собаку съел, однако не считал, что надо слишком хитрить с простоватым человеком, — расколется и так.

…В лицо, по всему телу бил холодный ветер. Может, даже не ветер, а внутренняя дрожь била. Что-то ерзануло по спине — Керим в ужасе замер: сейчас рванет крюк, «вилы» проклятые! Нет, не рванули, — наверно, слишком уж плотно влился он в промазученные шпалы. И только потом дошло, что «вилы» — на самом последнем вагоне.

И все равно не было сил оторвать лицо от ароматных шпал. Возле самой руки постукивали колеса. Медленно постукивали, а впечатление было, что мелькают с головокружительной скоростью, Но «вилы» приближаются!

Керим метнулся в просвет между двумя парами колес — едва простучало рядом с локтем одно колесо, сразу же кинулся не раздумывая, как прыгал первый раз с парашютной вышки. Кинулся, покатился по насыпи вниз, прижался лицом к земле, не веря, что самое страшное уже позади.