Беркуты Каракумов - [203]

Он добрался до сундучка, сел, сложив костыли на коленях.

— Благополучно ли вернулся, Тархан? — произнесла я положенную фразу, страстно ненавидя ее в душе.

— Гм… вернулся! — буркнул он.

У меня не было сил задавать традиционных вопросов, и я спросила прямо:

— Что с тобой случилось? Три часа назад ты был одним, сейчас стал совсем иным, смотришь на меня как на своего личного врага, как… на фашиста! Чем я провинилась перед тобой, что ты ни единого человеческого слова для встречи найти не можешь? Оговорили меня, да?

— А ты надеялась молчком в кустах отсидеться? — ощерился он. — Или, может, надеялась, что я вообще не вернусь?

— Если бы ты знал, как я мучилась… — начала я.

Он не дал мне договорить.

— От мучений из дому сбежала, да? Счастье свое упустить побоялась, да?

— Выгнали меня, пойми ты! Как собаку выгнали, ночью!

— Не ври, все знаю! Сама потаскушкой стала и Айджемал потащила за собой? У, подлая! — Он скрипнул зубами.

Светланка проворно юркнула за сложенные в углу комнаты одеяла. — Опозорила дом наш… родителей опозорила… Я им не сказал, язык не повернулся сказать… Но ведь я-то знаю, что и пальцем к Айджемал не прикасался! Эх, Аня, Аня, змеиный твой язык… Слово давала, клятвой клялась… Где оно, слово твое? Почему не нашла пути к сердцам немощных стариков, а путь к грязи — нашла? Знать бы прежде, что сегодня узнал… э-эх!

— Ничего ты не знаешь! — в сердцах бросила я. — Болтовню слушаешь, сплетни всякие… А я-то, дура, ждала тебя, думала, сыну обрадуется, думала, дочку приласкает…

— Не знаю, чьи они, эти сын и дочка, — хлестнул он меня злой фразой.

И я как-то сразу успокоилась. Может, просто занемела, как рука, которая долго в неудобном положении находилась.

— Это твое последнее слово? — спросила я.

— Последнее! — отрезал он. — Беги своему Тойли-Мойли жалуйся, он посочувствует, он утешит… хе!

— Дурак ты, — сказала я, — болтаешь, как сварливая баба с испугу.

Он угрожающе приподнялся с сундучка.

— Что-о?.. А ну повтори!.

— Иди проспись, — посоветовала, я, — а то залил глаза и куражишься. Потолкуем на трезвую голову, когда мозги от сплетен проветришь.

— Так, значит?!..

Я не ожидала, что у него хватит наглости ударить меня. Но он ударил. Со всего маху. Еле на ногах устояла, а в голове звон пошел и посуда из рук на пол посыпалась.

— Ма-а-ама! — пронзительно закричала Светланка.

Да, в семи снах не видела я такой встречи, как эта. Всего ждала, самого страшного и непоправимого, не ждала лишь, что вместо мужа предстанет в его облике чужой и дурной человек. Даже обиды в душе не было. Пустота была — глубокая и темная, как в кяризе[65].

Я быстро собрала Еламанчика и позвала девочку:

— Идем отсюда.

Светланка взяла меня за руку.

— Мама, почему дядя ударил тебя? — спросила она. — Он плохой дядя?

Я ничего не ответила. Неизвестно почему, но, раздумывая над случившимся, я пришла к выводу, что нам с Тарханом не жить и мне надо немедленно уезжать отсюда. В Ашхабад, к тете Доре. Друзей у меня много, и в обиду они не дадут. И все же никакие друзья, никакие подпорки не смогут мне помочь сейчас. Та душевная рана, которую так просто, походя нанес мне Тархан, слишком болезненна, чтобы с ходу излечить ее добрыми словами, участием посторонних людей. Со временем, конечно, растает в моей памяти слепой со зрячими глазами Тархан, сам вливший яд в свою пищу, растают мрачные старики Тувак-эдже и Кандым-ага — и сердце мое перестанет метаться и тосковать…

Кейик-эдже подметала возле своего дома.

— Добрый вечер, — поздоровалась я.

Она приостановилась, пытаясь разглядеть меня в густеющих сумерках.

— Уезжаю от вас, Кейик-эдже.

— Поезжай, поезжай, дочка, — одобрила она; лица ее я не видела, но знала, что на нём — неизменная улыбка. — Поезжайте с богом. Слыхала о твоей радости, дождалась ты своей доли. В райцентре будете работать или в городе? Он ведь у тебя заслуженный воин, с медалью, говорят, вернулся.

— Одна я уезжаю, Кейик-эдже. В Ашхабад.

У нее из рук выпал веник.

— Ну-ка, молодая, заходи в дом! — тоном, не допускающим пререканий, велела она. — Отец! Ай, отец!

— Мне собираться надо… чемодан… — попыталась заупрямиться я. Никакого желания не было в рану пальцы совать.

Кейик-эдже довольно чувствительно подтолкнула меня в спину.

— Ссора мужа с женой — дождь весенний! От него трава в рост идет и тюльпаны зацветают! Иди, иди… все равно не отпущу, пока все как на духу не выложишь. А потом решим. Верно, говорю, отец?

— Верно, — согласился Пошчи-почтальон.

— Не надо ничего решать, милая моя Кейик-эдже! — попросила я. — Пусть ихний дом с мольбой в ноги мне упадет — я порога не переступлю! Пусть свекор со свекровью суляться одним медом кормить, топленое масло в нос наливать — не пойду к ним!

— Это серьезно, мать, а? — озабоченно сказал Пошчи-почтальон. — Тащи-ка чай, да послушаем, что там стряслось.

— Мама, за что тот дядя ударил тебя? — снова настойчиво спросила Светланка.

Глава тринадцатая

Кемал-ага не отпустил меня в Ашхабад. "Не столь мы богаты, чтобы кадрами разбрасываться, — заявил он. — Звонил в райком, звонил в райисполком — меня там поддерживают. Работой тебя обеспечат, жильем обеспечат, детишек твоих определят куда следует. Мы тебя не обижали, и ты нас отказом не обижай". Да я и не отказывалась. Втихомолку радовалась, что именно так дело обернулось. Прикипело мое сердце к здешним местам, да и семейная жизнь не игрушка — так запросто даже сломанную ветку не выбросишь. Кажется, оборваны, обрублены нити, а всё на что-то надеешься, чего-то ждешь.