Беркуты Каракумов - [13]

— Я налогчы! — поднял он палец. — Понятно? Я государственный человек, а не просто человек. Телилась твоя корова или не телилась, фронту до этого дела нет, фронту нужно масло, которое ты обязана — понимаешь? — о-бя-за-на сдать!

— Вах, да понимаем мы, только взять где?..

— Раз понимаешь, то и тебе неделя сроку. Я, что ли, место быка коров ваших обслуживать должен?

Гуллы еще не понял, что сморозил глупость, как вокруг сперва прошелся легкий шелест, затем грохнул откровенный хохот.

Сборщик налогов сперва хлопал глазами, затем заалел и сам захихикал тоненьким смешком:

— Хи-хи-хи-хи… Эх, как я вас развеселил, а то все приуныли, норы повесили… Хи-хи-хи-хи… Ты что, Ораз, веселишься? Думаешь, если бригадир, то я про тебя позабыл? А вот и не позабыл! Сколько там у тебя яиц недосдано? Посчитай получше, а то не погляжу, что ты бригадир… хи-хи-хи-хи…

Подрагивая животом от смеха, Гуллы направился к своему коню. Бригадир Ораз, прихрамывая — сказывался вывих берцовой кости, — провожал его. Ртойдя подальше от людей, сказал:

— Ты, Гуллы, важное дело делаешь, нужное тебе поручили дело, но не забывай, что плетка, которая нынче в твоей руке, завтра в чьей-нибудь еще оказаться может… у той же Акгуль, например.

Гуллы повел плечами и опасливо оглянулся.

А Акгуль уже шла по рядкам хлопчатника, колола пальцы об острые выступы цветоложа, выдирая легкий пух волокна, но к боли она уже притерпелась. Другая боль точила ее — давно не было писем от Керима; и когда этот дурашливый Гуллы заговорил о погибающих на фронте воинах, ей показалось, что он именно о Кериме говорил, его имел в виду, потому что к Атабек-аге обращался. А тот смолчал, не ответил. Может, ему известно что о Кериме, а он помалкивает? Хмурый стал последнее время, вялый какой-то. Неужто знает, а молчит? Он ведь плакал потихоньку, стараясь, чтобы она не заметила. А разве из такой саксаулины, как Атабек-ага, слезу выжмешь! И сны нехорошие последнее время сниться стали. Вчера не выдержала, Набат-эдже поплакалась, та успокоила:

— Они что, без дела там сидят, что ли? Когда о письмах думать, если врага бить надо! Попробуй-ка ты целый день на самолете полетай — посмотрю, сколько сил у тебя на письма останется.

— Он же понимает, как мы переживаем… Хоть бы словечко одно… нам бы только знать, что жив-здоров.

— Жив, жив, не выдумывай глупостей. Кончится война эта проклятая — и вернутся наши: и Керим-джан, и Бегенч-джан, и остальные. Все станет как прежде, потерпи, глупенькая.

Говорят, для верблюда и окрик подмога. После разговора с Набат-эдже полегчало на душе, попросторнело, туман зловещий отполз в сторону, и с отчаянной радостью окунулась она в прошлое.

…А прошлое было чудом, золотой искрометной радостью, цветущим весенним лугом, над которым вразнобой, но так слаженно гудят пчелы, шмели, жуки, порхают сорванными ветром цветами бабочки, на все голоса стрекочут, щебечут, высвистывают птицы. Ах ты, господи, до чего же все это прекрасно и как же не ценилось оно в свое время! Один глоток того воздуха вдохни — от десятка недугов избавишься, а мы, глупые, все о какой-то птице счастья мечтали. Да с нами она была, птица Хумай, с нами, на нашей голове тень ее лежала!

Вот светлый лик солнца только до пояса приподнялся над песками, а Акгуль уже закончила доить верблюдиц — они ведь с причудами, верблюдицы эти, но коровы, к ним подход да подход нужен, а то другая и подпустит к себе, а молоко зажмет, ни капли не выцедишь из нее.

Забухал басом Алабай, встречая урчащий мотором «ЗИС-5». А в кузове сидел Керим. И улыбался.

Акгуль отнесла молоко под навес из ветвей саксаула, прикрикнула на Алабая. Керим спрыгнул на землю, отряхнул с одежды пыль, поздоровался: «Настоящей красавицей стала ты, Акгуль, можно подумать, что мы целый год не виделись». Она смутилась, но смущение было радостным и мимолетным. Не виделись они, в общем-то, давненько. До седьмого класса вместе учились, потом Керим на курсы механизаторов потянулся, а Акгуль переехала с отцом в пески, — большую тогда отару Меретли-аге, отцу ее, доверили, а помощников не было, она и решила рискнуть — где наша не пропадала!

Постояли, поговорили о том о сем. «Знал бы, что такая красавица меня ждет, давно бы сватов заслал», — пошутил Керим, а ей показалось, что шутка не к месту. «От Гуллы-гышыка сваты приходили», — упрекнула она. «Согласилась?!» — в притворном ужасе воскликнул он. Она хотела подразнить его, да не набралась духу, лишь головой потрясла. «А волки к вам не наведываются?» Шофер услышал последние слова, ощерился: «Ну и парень-гвоздь! С девушкой встретился — о волках речь завел!» Выглянула из кибитки мать, Энеджан-эдже, тоже улыбнулась: «Сразу видать атабековскую породу. Давай-ка, Акгуль, побыстрее с чаем управляйся для гостей, а на руки им я сама солью».

Потом они сидели в чистой-пречистой кибитке. На сундуке с резьбой стопкой лежали не бывшие ни разу в употреблении цветастые кошмы и стеганые, обшитые атласом одеяла. «Где сам яшули?» — интересовался шофер, и мать объясняла: «Чуть свет в пески отару увел. Утверждает, что овцы только утром да вечером пасутся, день для них — не день, а в утреннее время змею съедят, если она им попадется». — «Все по-прежнему бодр яшули?» — «Стареет потихоньку, покряхтывать начал, садясь и вставая; говорит, в аул перебираться надо, пусть на мое место кого помоложе подыскивают». — «Ну, покряхтывают, эдже, не только от боли в пояснице, покряхтывают и тогда, когда приходит пора дочку определять», — лукаво покосился шофер на Акгуль и Керима.