Беркуты Каракумов - [11]

Когда после попадания вражеского снаряда Керим перестал отвечать на вопросы, Гусельников понял, что со стрелком-радистом что-то случилось, и повел машину к аэродрому. Колеса уже коснулись земли, когда внезапно ослабла тяга руля поворотов, и Гусельников мысленно возблагодарил судьбу, что случилось это не в воздухе.

И он, и штурман, и подбежавшие технари бросились к развороченной кабине стрелка-радиста. Керим лежал скорчившись, а руки его намертво застыли на разорванной трубе тяги. Такая судорога сжимала его пальцы, что их с величайшим усилием разогнули, хотя Атабеков был жив.

— Ты смотри! — дрогнувшим голосом сказал Гусельников. — Это он перебитую тягу увидел и удержать ее хотел!

— Тут попробуй удержи, — усомнился один из технарей.

Однако уже после, когда детально проверяли повреждение, было установлено, что последние «жилки» металла лопнули при посадке, в воздухе они еще держались, и вполне возможно, что держаться им помог Керим, потому что врач в госпитале сказал Гусельникову: «Правда редко, но бывают такие экстремальные ситуации, когда возможности человека, в том числе и сила, возрастают многократно — человек может перепрыгнуть через трехметровую преграду, поднять свой удесятеренный вес, и… вообще на многие чудеса он способен в такую минуту». И Гусельников свято поверил, что именно Керим помог ему в целости и сохранности довести «СБ» до земли, горячо утверждал это и даже подрался с одним скептиком, когда стали его разыгрывать. Абдулла тоже верил, но немножко сомневался: «Здоровыми руками можно удержать, а у него все ладони до кости заусенцами „надкуса“ разрезаны были. Такими руками спичку не удержишь, не то что самолетную тягу».. — «Не забывай, что врач говорил: в некоторых случаях человек сильнее самого себя становится, и боль ему нипочем». Абдулла соглашался, но все же покачивал головой, посматривая на свои по-женски изящные руки музыканта и прикидывая, сумел ли бы он в нужный момент проявить такую нечеловеческую силу и вытерпеть такую боль, как это сделал Керим. И странно все-таки, как это у потерявшего сознание человека руки могут настолько буквально прикипеть к металлу, что ни развести их в сторону, ни пальцы разжать сил человеческих не хватает, отвертку подсовывали, чтобы разжать.

5

В небе ни единой тучки, лишь палящий клуб солнца, и день на хлопковом поле проходил в одуряющем полузабытьи. Сами собой двигались ноги, сами собой двигались руки, сгибалась и разгибалась спина. А мысли плавились, мысли струйками пота текли по лбу, по щекам, по шее — не застывали соленой щиплющей корочкой. И лишь вечерами, когда тягучее желе воздуха разжижалось порывами ветерка, люди немножко приходили в себя.

На поле работали все, от стариков, у которых не сгибалась поясница и не разгибались колени, до семилетних малышей. Хлопок, посаженный грядами от края песков до берега реки, был низкоросл — детям собирать сподручно, взрослому — трудно. Атабек-ага приспособился работать на корточках, он и перемещался так от куста к кусту, не поднимаясь. Акгуль, работавшая на другом конце поля, жалела его, да чем могла помочь…

На перерыв собрались у трех развесистых старых ив. Акгуль проворно заварила чай, поставила перед стариком чайник и пиалу.

— Спасибо, дитя мое.

Он всегда благодарил ее за любую услугу, и всякий Акгуль потихоньку обмирала: почему благодарит? Не принято так в семье. Хорошо это или плохо?

Тут же расположились бригадир Ораз и Гуллы-налогчы[17]. Прежде он был завскладом, его величали Гуллы-склад, и мальчишки неуважительную песенку про него сочинили:

Сам Гуллы косой,

А ишак босой,

Одним глазом луну цепляет,

Другим глазом персики сшибает.

Стишок был непритязательный, но едкий, ибо у Гуллы глаза действительно, как у зайца, в разные стороны глядели. Однако когда заведующему складом доверили собирать государственный налог — шерсть, шкуры, масло, мясо, — шуточки прекратились. Тех, кто не смог вовремя сдать причитающееся, он немедленно вызывал в правление колхоза и, не глядя на возраст, на обстоятельства, помешавшие уплатить налог, распекал провинившегося такими «государственными» словами, что с бедняги семь потов сходило. Перед Гуллы заискивали, приглашали на угощение, прося отсрочки, и он иногда милостиво соглашался подождать. Естественно, что родители строго-настрого запретили детям подшучивать над таким важным человеком. Вот и сейчас пьет, отдувается, а чай не зеленый, а черный, как кровь раздавленного клеща, и такой же горький. Кто пьет подобный чай — того угощают предварительно жирным мясом, потому что сам в нынешние времена не шибко разгонишься. Ишь, разлегся, посматривает своим косым глазом, будто держидерево цепляется за платье!

А Гуллы смотрел, как Акгуль скользит туда-сюда, отдувался и думал: «Вот глупая женщина! Согласилась бы пойти за меня замуж, спала бы сейчас с мужем, а не вкалывала на поле под палящим, солнцем. Вот Огульбиби-тувелей раз в неделю покажется — и то говори слава аллаху, а у тебя от пота спина не просыхает. Не в жидкий чай, а в каурму макала бы свой кусок хлеба, глупая женщина!»

Гуллы до сих пор не мог простить ей своего позора. Еще до Атабек-аги засылал он сватов в дом Меретли-аги. Тот с женой приняли сватов, обычая не нарушили, однако уперлись: «У дочери спросим, по ее слову поступим», — как будто не поступали так когда-либо умные люди! Ну и что получилось? Ничего не получилось, счастье свое профукали — уперлась Акгуль.