Беркуты Каракумов - [15]

Беспокоясь об Акгуль, Атабек-ага не остался ночевать на коше, а по ночи отправился обратно и к рассвету вернулся домой. Сгрузил с верблюда мешок с шерстью, прислонил его к териму[20]. «Не стану будить дочку, пусть поспит еще немного», — подумал он и пристроился возле наружного очага ощипывать нескольких рябчиков и качкалдаков, подстреленных по дороге. Ощипал, опалил тушки, выпотрошил, посолил. Теперь надо было что-то из посуды, и он, тихонько кашлянув — я, мол, иду, не пугайся, — приоткрыл дверь.

Кибитка была пуста. Матрацы, одеяла, подушки — все сложено так, как обычно складываются на день. «Не ночевала дома? Где же она была ночь?» — обожгло старика.

Можно предположить всякое, но старик не думал о дурном. Вероятно, побоялась оставаться в доме одна и переночевала у кого-то из соседок. У кого? У Набат, что ли? Или у Садат? Или у Марал? Но не побежишь же ранним утром по соседям, спрашивая: «Не у вас ли невестка?» А вдруг она в ином месте?

Он постоял на пороге и вышел наружу. Тревога одолевала его — не знал, что предпринять, а ожидать сложа руки было не в его обычае.

От реки тянуло холодком, он поежился. И вдруг в легкой туманной наволочи на берегу заметил движущуюся фигуру. Кто там, что делает в такой час?

Прячась за тальником, он пошел к реке и разглядел, что по берегу ходит Акгуль. Наклоняется, присаживается, что-то чертит прутиком на песке. Атабек-ага прислонился спиной к иве, перебирал в пальцах бороду, смотрел и недоумевал: что она потеряла здесь, что ищет на берегу в такую рань, что рисует на песке? Не догадаться было ему о родившемся у невестки в минувший вечер замысле, который не дал ей спать всю ночь и погнал к реке ни свет ни заря, не мог предположить он, что замысел этот станет прекрасной и горькой лебединой песней ее любящего сердца.

6

Высокие здания, позолоченные купола московских церквей просматривались с немецких позиций, и враги ликовали — до Москвы оставалось каких-нибудь тридцать семь километров, а если поддаваться магии цейсовской оптики, и того ближе. Второго октября Гитлер обратился к войскам с короткой зажигательной речью, смысл которой сводился к тому, что через несколько дней, после взятия большевистской столицы, наступит конец войне и доблестные солдаты вермахта получат долгожданный отдых.

Но фюрер просчитался. Москва спокойно готовилась к обороне. Полторы тысячи зенитных орудий смотрели в небо, стерегли его более семисот прожекторов и шестисот истребителей, аэростаты воздушного заграждения вставали на пути асов «люфтваффе». Не меньшие силы копились и для наземного контрудара — силы не только для обороны, но и для того, чтобы нанести первый сокрушающий удар по хребту фашистского хищника.

В это время в части, где служил Керим, проводились испытания нового самолета — пикирующего бомбардировщика «Пе-2», который по своим тактико-техническим данным значительно превосходил устаревший «СБ».

Город на Волге продувался зимними ветрами. Гусельников, Сабиров и Атабеков, воспользовавшись краткосрочной увольнительной, поскрипывали унтами по снежку, направляясь к Дому-музею Владимира Ильича Ленина. Это была идея Гусельникова, ее горячо поддержал Керим, а Абдулла согласился, заметив, между прочим, что в этом музее он уже бывал и что куда интереснее Центральный ленинский музей в Москве. «О Ленине все интересно, — сказал Гусельников, — а именно в Казани он становился и утверждался как революционер. Что из того, что жил он здесь всего два года? Я пошел бы даже туда, где Владимир Ильич один час провел». Керим был полностью солидарен с Николаем — его сжигало неуемное любопытство.

Морозец был легкий, но Керим то и дело потирал руки и согревал их дыханием, несмотря на то что был в вязаных перчатках.

— Ты их в карман сунь, — посоветовал Абдулла, — на них у тебя кожица новая наросла, она к холоду чувствительна.

— Верно, — поддержал Николай, — и наушники шлема опусти, нечего форсить. Хотя солнышко и блестит, но блеск у него холодный.

— О таком мой дед говорит: «Солнышко, убившее осла».

— Как понять?

— Буквально. Не думай, что Туркмения — это сплошная жара, зимой у нас знаешь какие холода бывают, особенно в Ташаузе! Бесхозные ослы, поверив зимнему солнцу, выходят греться к стене мазанки или к дувалу и замерзают там. Не веришь?

— Почему же, — сохраняя серьезный вид, пожал плечами Гусельников, — у нас в Сибири тоже бывает такое: идешь по улице — ухо человеческое лежит. Ты его и гонишь перед собой, как в футбол.

И засмеялся. Засмеялись и Абдулла с Керимом.

— Значит, у вас в Сибири одни безухие живут?

— Зачем? Нормальные люди живут. Безухими становятся те, кто из Каракумов приезжает и форсит, а потом домой безухим уезжает. Правда, говорят, что у них потом уши отрастают заново, как хвост у ящерицы. Это верно?

— Слыхал. Но самому наблюдать не пришлось. Вот у собак наших, у волкодавов, уши и хвосты в щенячьем возрасте обрезают для того, чтобы им в драке сподручнее было, так хвосты заново не отрастают, могу гарантию дать.

На перекрестке их задержал регулировщик движения — колонна солдат шла слитной массой, дружно и четко ставя ногу. Хрум-хрум-хрум-хрум — звонко хрустел снег под новенькими кирзовыми сапогами. И шинели были новенькие, необмятые, и голубого искусственного меха ушанки, и трехлинейки, и круглые котелки. Хрум-хрум… хрум-хрум… хрум-хрум…