Беркуты Каракумов - [17]

Несмотря на протесты хозяев, гости выложили на стол свою армейскую снедь.

— Когда приходят в гости, свою снедь оставляют дома, — упрекнула сына мать.

А хозяин сказал:

— Ладно, у каждого свои порядки.

И попытался неумелой улыбкой сгладить неловкость и двусмысленность фразы.

Гусельников тоже сделал вид, что ничего не произошло.

— Не тащить же нам все это обратно, — миролюбиво кивнул он на банки консервированной американской колбасы и бекона.

— У нас свинину не едят, — не удержался хозяин, досадливо крякнул за промашку и потянулся за бутылкой — разлил водку по граненым рюмкам.

Пошли тосты за тостами, постепенно наладилась беседа.

Как-то сами по себе собрались гости, пришедшие поздравить жестянщика Сабира и его жену с нечаянной радостью, и время промелькнуло так быстро, что Гусельников несколько раз прикладывал к уху часы — идут ли, когда пришло время прощаться. В начале застолья Абдулла, правда, обмолвился, что сутки — дело долгое, можно бы даже заночевать, а поутру, позавтракав, отправиться восвояси. Однако постепенно настроение у него тускнело, он неодобрительно поглядывал на откровенное кокетничанье сестры с Гусельниковым и на то, как свободно ведет себя Николай с Розией. Из-за стола он поднялся первым, заявив: «Пора!»

Их толпой провожали до самой железнодорожной станции. Возвращаться они хотели тоже на попутной, однако Сабир не согласился, заявив, что начальник станции его знакомый и доставит друзей сына в Казань самым наилучшим образом, в мягком вагоне. Гусельников долго жал маленькую теплую ручку Розии, она не вырывалась, лишь кивала: пиши, буду отвечать.

7

Зима была студеной. Сразу после обильного снегопада ударил мороз. Мерзли руки и ноги, холод пробирал до костей. Казалось, что сами барханы замерзли и превратились в ледяные торосы, скелеты саксаула, сюзена, черкеза, кандыма были как прорисованы тушью на снежно-белом холсте, и ветер посвистывал в их тонких, гнущихся костях.

Голодные волки, лисы, шакалы рыскали вокруг в поисках добычи, подбирались поближе к аулам, к чабанским кошам. Овцы беспокоились, не спали по ночам, резко теряли в весе. Доходили слухи, что в одной-двух отарах, где чабаны и собаки прохлопали серых разбойников, волки сильно побезобразничали — не только зарезали много овец, но и обгрызли курдюки всем оставшимся.

Так это было или нет, но колхоз снабдил всех своих опытных охотников боеприпасами и сильными верблюдами для передвижения по степи. Порох и свинец были дефицитны, однако овцы ценились дороже — это было продовольствие для фронта, и поэтому в райцентре на боеприпасы не скупились.

Получил их и Атабек-ага, хотя он и не ездил к дальним чабанским становищам, опасаясь надолго оставлять Акгуль одну. Дел, однако, хватало и поблизости, так как хищники рыскали и вокруг Торанглы.

Как-то затемно вернулся домой. Приговаривая «чек, чек», уложил верблюда, снял с седла две заячьих тушки и волчью шкуру. Собака, сунувшаяся было навстречу, заскулила, поджала хвост, попятилась к стогу сена, — это была не боевая чабанская собака, просто дворняжка, и ее трясло от волчьего запаха.

Старик приладил шкуру на распялку, пристроенную на старой, треснувшей от мороза иве, прихватил заколеневшие, постукивающие, как чурбачки, заячьи тушки, пошел в дом. Поставил ружье подальше, чтобы не задеть ненароком.

— Подстерег сегодня серого бродягу, — похвалился он невестке, раздеваясь. — Два дня караулил, а он все вокруг меня петлял. До чего хитрой всякая живая тварь стала! И нахальства набралась больше, чем надо. В прежние годы вон где аул обходили, а нынче прут напрямик, что твои фашисты. Ну да ничего, мы им спуску не дадим, как-нибудь, слава аллаху, ружье в руках держать умеем.

Акгуль тем временем бросила в оджак еще две саксаулины попрямее, подвинула ближе к огню закипающую тун-чу[21], насыпала, в чайник заварку, протерла полотенцем пиалу старика. Тот уселся поближе к теплу, грел сухие со вздувшимися синими венами ноги, покряхтывал от удовольствия.

— Ну и холодина нынче! Сколько лет прожил на свете, а такого мороза не видал. Климат, наверно, меняется. Старые люди говорили, что погода тоже по своему кругу идет: теплые зимы бывают, за ними — средние, потом — холодные, а там — все заново, только долог круг, сто лет ждать надо, а то и больше.

— Нам-то, дедушка, ничего, мы перетерпим, а вот Кериму каково, — посетовала Акгуль. — В России зимы не то что у нас, там, говорят, сплюнутая слюна льдинкой на землю падает.

— Ничего, дитя мое, российские морозы не один Керим терпит, от них врагам нашим еще больше достается. О наших же воинах правительство заботится. Да и весь народ теплые вещи им посылает. Мы шерсть овечью шлем, шкурки — это им и перчатки, и носки, и полушубки, и портянки шерстяные. Не волнуйся, дитя мое, тебе сейчас нельзя волноваться.

Сказав это, Атабек-ага немножко смутился, стал суетливо возиться с чайником, а Акгуль зарделась, — хорошо, что в оджаке ало полыхали дрова, румянца не заметно было. Атабек-ага, наливая в пиалу чай, думал, что в доме обязательно должна быть пожилая женщина, которая наставляет молодую, учит ее уму-разуму. Была бы жива старуха, сказала бы невестке все, что положено говорить в таком положении, да поторопилась старая вернуть аллаху взятое на подержание. Хорошо хоть, что изредка Энеджан дочку проведывает. Набат да Огульбиби забредают — они тоже женщины опытные, не одного мальца вскормили, знают, что к чему. Надо бы Кериму написать, какая радость ожидает его, да уж лучше погодить, пока родится ребенок. Вдруг да сын! Вот тогда настоящая радость для Керим-джана будет. Правда, есть такая песенка: