Берко кантонист - [50]
— Что ты говоришь, Штык?! Это была птица!
— Птица-то птица, а слышишь, поют!
Штык и Берко замолкли, прислушиваясь. И вся казарма, притаясь, слушала печальный напев:
3. Лупцовка
Перед домом протопопа на соборной площади, остановилась карета генерала Севрюгова. Он вышел из нее согбенный, горестный, унылый.
Протопоп принял гостя во дворце, украшенном портретами духовных особ.
— Вы знаете, отец протоиеререй, об ужасном горе, которое меня посетило? Мой единственный друг…
— Да, слышал, слышал, ваше превосходительство! Не знаю, чем вас утешить! Все страдаем, все умрем!
— Вы знаете — его последние слова: «Кантонисты — мученики! Жри сам! Бедная Россия!» С этими словами он скончался.
— Что делать, ваше превосходительство, предел, его же не прейдеши, положен всем тварям земным. Никто не убежит смерти. Какое могу дать вам утешение?
— Я хотел бы похоронить его, как подобает.
— Как должен я понять сие?
— По обряду церкви.
— Что я слышу, генерал? Какой соблазн! Мы уже сообщили, что хор кантонистов капильместера Одинцова спевается к похоронам. Я полагал, что это есть подготовка к отпеванию батальонного командира, кончина коего несомненно воспоследует.
— Нет, это мое распоряжение, батюшка. Не откажите в моей душевной просьбе.
Протопоп встал с кресел в большом волнении и прошелся по зальцу.
— Вы говорите, генерал, совершенно несообразные вещи! Горе помрачило ваш рассудок. Как можно хоронить по православному обряду птицу! Она же поганая!
Генерал в гневе, весь трепеща, поднялся:
— Что? Что вы сказали? Вы не христианин! Хорошо-с! Мы обойдемся без вас.
Генерал уехал разгневанный, не простясь с протопопом. Тот после отъезда генерала успокоился, считая дело решенным, и посмеялся даже с попадьей над странною причудой выжившего из ума старика. Однако вскоре к протопопу явился соборный староста и сообщил, что от генерала Севрюгова приходил солдат и просил дать на малое время кадило и немного ладана. Протопоп развел руками и сказал, подумав:
— Ладно. Дай ему кадило и ладана. Кадило не есть сосуд священный. Дай там старенькое из хлама.
Похороны попугая совершились без попов, но с ладаном. Кантонисты пропели все похоронные песнопения. Генерал все время плакал и подмахивал кадилом над маленьким гробом, где покоился Сократ. Потом птицу зарыли на лужайке, среди берез; кантонисты пропели ей «вечную память» и, щедро одаренные генералом, вернулись в казарму батальона.
После ревизии занятия в школе не могли наладиться. Вскоре узнали, что батальонному предложено подать в отставку. Каптенармуса, фельдфебеля четвертой роты, цейхшрейбера и других начальников, подвергнутых ревизором аресту, отпустили с гауптвахты, чиновнику казенной палаты было поручено закончить следствие. Сотрудники Зверя взвалили все вины на него, а он медленно умирал: его нельзя было и допросить. Конечно все разговоры, что Онучу и Бахмана обвиняли в смерти попугая, оказались вздором — ревизор о птице и не упомянул ни разу.
Кантонистов приказано было перебрать и всех в возрасте свыше восемнадцати лет сдать в полк или — по желанию — в мастерские. Новый батальонный поспешил это сделать, чтобы очистить батальон от озорников и вывести остальных воспитанников на лето в деревню.
День выпуска и выступления в деревню наступил.
Батальону сделали последний перед летом смотр на плацу. Новый батальонный после ученья сказал:
— Спасибо, ребята, за смотр. Завтра вы отправляйтесь в деревню на печке греться. Играйте там с девками в жмурки, бегайте в горелки! Молодцы ребята!
— Рады стараться, ваше высокородие!
В этот день больше не полагалось никаких занятий. Тотчас после смотра все начальство из батальона как метлой вымело, исчезли даже некоторые из капралов — кантонисты.
— Куда они пропали? — удивлялся Клингер.
— Попрятались! Лупцовки боятся! Сегодня полагается, Берко, им за все про все лупцовка. Ты про это не слыхал? Эх! Онучу бы, братцы, изловить! — воскликнул Петров, нынче наконец, выпущенный из школы в портные.
— Ну, брат, он уж, чай, в доме и ставни на болты закрыл. Его ничем не выманишь!
— А надо бы отлупцовать!
В другой роте кантонисты, оставленные на собственный произвол, ходили ходуном. Выпускные быстро оказались пьяны и принуждали пить малышей. Там и тут, сводя счеты, били ефрейторов и жестоких дядек; те, упав на колени, напрасно молили о пощаде — их лупцовали свирепо, до потери чувств. В одном месте дрались, в другом пели те песни, которым научились при Одинцове и смели петь только при нем.
Двор наполнился торговцами и скупщиками. Мастеровые и служители тащили на продажу все, что успели уворовать и накопить за зиму из краденого добра в потаенных местах. На плацу батальона открылось что-то вроде ярмарки. Но лишь стемнело — весь народ выгнали со двора. Барабанщики и горнисты не вышли играть зорю: во всех барабанах оказались пробиты шкуры, а рожки горнистов набиты такой дрянью, что стыдно и сказать.
Заря погасла сегодня без барабанного боя и без молитв перед сном. Казарма сегодня и не собиралась спать. Во всех помещениях вместо коптилок-ночников горели купленные на свои деньги свечи, и окна казармы, темные круглый год, только в эту ночь светились во всех этажах.
