Берко кантонист - [51]

Выпускные группами уходили с казарменного двора разыскивать по городу начальство. На темные улицы в этот вечер боялись выходить и горожане. В собрании отменили танцовальный вечер. Будочники пересвистывались из квартала в квартал, стоя у будок с алебардами. Порой слышался конский топот — это проезжали патрули из драгун.

— Идем с нами! — позвал Клингера Петров.

В руках у Петрова был большой мешок от матраца.

— Куда с нами?

— Онучу бить.

— Я не могу бить.

— Ну, посмотришь, как бьют, чай и у тебя на сердце накипело.

— Нет, товарищи, я не пойду. Сердце у меня кипит все время, и я боюсь, что оно лопнет.

— Пойдем, Клингер, — приставал и Штык, — охота мне его сапогом в поганую рожу ударить!

Клингер понял, что и Петров и Штык пьяны.

— Тогда пойду с вами.

— Идем, мы его выкурим, как барсука из норы.

Дом Онучи был темен. Ставни наглухо закрыты болтами; в щелки ставней не видно света. Один из кантонистов перелез через забор и открыл калитку. Распоряжался Петров. Он расставил у всех окон кантонистов, а дверь в дом припер снаружи колом и приставил к двери сторожем Клингера.

— Эй, хозяева дома? — закричал Петров, заботав в ставню кулаком.

Никто не отзывался.

Петров залез на крышу, зажег пучок соломы, сунул его в трубу и прикрыл дымоволок мешком. Скоро в доме послышались возня и кашель, потом приглушенный женский крик:

— Батюшки! Горим! Ох!

Крик затих, и кантонисты услыхали голос Онучи:

— Дура! Закрой трубу — это меня выкуривают…

— Онуча! Выходи! До смерти не забьем. А не выйдешь — дом спалим! — крикнул в трубу Петров.

В доме все затихло. Петров слез с крыши и прошептал Клингеру:

— Берко! Ты уговаривай меня, будто я дом поджигаю, а ты будто не велишь, — он твоему голосу поверит. Ну, валяй!

— Ой, Петров! — закричал Клингер. — Не надо поджигать дома! Что ты хочешь делать, я не знаю! Господин фельдфебель! Я не знаю, что он хочет делать! Разве он смеет поджечь ваш дом? Нет, он не хочет, он не думает совсем! Что ты делаешь, Петров?

Петров, затаившись, слушает, что из одного оконного болта вынули внутри чеку. Петров прыгнул к этому окну. Ставень распахнулся от удара изнутри, и кто-то темный выскочил оттуда.

— Ага! Стой, пес вонючий, не беги!

Петров сбил с ног Онучу. Кантонисты навалились кучей на фельдфебеля, который молча отбивался.

— Погодите бить! Берко, давай сюда мешок! В мешок его, ребята!

После лупцовки батальон ушел наутро в деревню. Вскоре после того умер батальонный Зверь. Его хоронили с музыкой и почестями, по уставу.

Генерал Севрюгов, выйдя в отставку, прожил еще три года, неутешно оплакивая своего единственного друга. Генерал умер, не закончив своей работы по механике. Еще при жизни генерала был им поставлен над могилой попугая приличный памятник.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Со времени первого раздела Польши при Екатерине II границы России раздвинулись в сторону юго-запада, где жило много евреев. Царская власть, стараясь внедрить евреев в состав коренного населения России, усиленно заботилась о том, чтобы подчинить евреев и своим завоевательным задачам и военному строю государства.

При Павле I и при сыне его Александре Павловиче евреи несли денежную воинскую повинность, вернее, откупались от воинской повинности: за каждого рекрута в царскую армию, который приходился на долю евреев по разверстке, еврейские общества платили установленную законом сумму — от 360 до 500 рублей, наравне с русскими купцами, освобожденными от воинской повинности «в натуре».

Воцарение Николая Павловича после неудачного восстания декабристов 14 декабря 1825 года принесло коренную перемену в отбывании евреями воинской повинности. 26 августа 1827 года Николай Павлович издал указ «об обращении евреев к отправлению рекрутской повинности в натуре, с отменою денежного с них сбора, вместо отправления оной положенного». В указе и говорилось, что он имеет целью уравнять всех «верноподданных» царя в поставке рекрутов для армии. Но в уставе рекрутской повинности и военной службы евреев были особенности, которые делали рекрутскую повинность более тягостной для них, чем для иных народов России.

Уставом возраст рекрутов из евреев был определен от 12 до 25 лет, но николаевский двадцатипятилетний срок действительной военной службы начинался для евреев-солдат не с 18, а с 12 лет. Нельзя не отметить, что это печальное преимущество начинать «царскую службу» в детском возрасте евреи разделяли с некоторыми группами коренного русского населения: солдатскими детьми, сыновьями обнищавших помещиков и чиновников, а потом и с детьми ссыльнопоселенцев и каторжан.

При осмотре рекрутов-евреев в возрасте от 12 до 18 лет по новому уставу требовалось только, чтобы рекруты не имели никакой болезни и недостатков, не совместимых с военной службой; прочие требуемые общими правилами качества оставались при приеме евреев без «рассмотрения». А общие правила требовали, чтобы рекрут был высокого роста и имел большой объем груди; низкорослых и слабогрудых в солдаты не брали. Вот эти-то «общие правила» к малолетним рекрутам евреям и не применялись. Понятно, что мальчик в 12 лет никак не мог быть ростом с солдата, а узость груди, говоря о слабом развитии тела, не могла служить препятствием к приему, потому что малолетних рекрутов ожидала особенная судьба. Если рекрут-еврей не был уродом — хромцом или горбунчиком, если у него были целы все пальцы на руках, приемщик кричал: «Солдат хорош!» И с этого мгновения мальчишка делался солдатом. Малолетних еврейских рекрутов наравне с солдатскими детьми и сыновьями бедных служащих отправляли в военно-учебные заведения. Ученики этих школ назывались «военными кантонистами».