Берко кантонист - [47]

Осиротелой ротой Одинцова занимался сам батальонный командир. Когда очередь дошла до Берка, батальонный узнал его и горестно воскликнул, освещая лицо кантониста:

— Ну, куда я дену твой нос, скотина! Срам! Какое может быть равнение во фронте при таком носе, Вахромеев!

— Я!

— Что это за нос, а?

— Да, нос действительно…

— Что с ним сделать?

— С кем? С носом? Не могу знать, ваше высокородие. Хорошо бы нос покороче.

— Не с носом, дурак, а с Клингером.

— Да ведь если до арифметики дойдет, так роте нашей без Клингера конфуз. Его на чердак нельзя сослать…

— Ну, ладно! Ты, братец, держи нос во фронте как-нибудь поаккуратней.

— Слушаю, ваше высокородие, — ответил Берко и отошел облачаться в чистое белье.

К ночи батальон одели. И тут к батальонному с испугом подбежал Онуча и прошептал, дрожа:

— Ваше высокородие!

— Что? Едет?!

— Никак нет! Зорю забыли пробить!

— Что? — батальонный, как скошеный, упал на пару. — Зорю пробить забыли! Забыли зорю пробить! Где барабанщики?

— Порют, ваше высокородие!

— Пропал! Пропал! — простонал батальонный.

— Дойдет до ревизора — зорю забыли пробить, зорю!

— Ваше высокородие! Не убивайтесь! Еще на закате чуть брезжит красная полоска… Извольте сами взглянуть из окна. Прикажете сейчас зорю пробить! — утешал батальонного Онуча.

Зверь поднялся с нар и, подойдя к окну, увидал под сумеречной завесой неба как бы красную оторочку погасающей зари.

— Барабанщики, довольно! На плац — зорю бить… Роты, строиться к зоре!

Суматоха затихла. На дворе тревожно и грустно вскрикнули рожки горнистов и зарокотали барабаны.

Привычные звуки успокоили всех. После зори всем стало ясно, что ревизор не приедет ночью в батальон. Ротам приказали ложиться. Батальонный и ротные командиры покинули казарму. Больных и убогих вернули с чердака, так как морозцы по ночам ударяли еще порядочные и мальчишек хватило бы морозцем. Суетня и беготня с фонарями по батальонным дворам прекратились.

Напрасно капралы и правящие уговаривали кантонистов спать. Роты гудели ульем. Из этажа в этаж, из роты в роту шмыгали ефрейтора. Узнали, что Одинцова увез фельдъегерь. В четвертой роте собрались ефрейтора и капралы из всех рот на совещание.

Перед каждым инспекторским смотром кантонистам приходилось раздумывать одно и то же: заявлять или нет претензию, так как среди обязательных «пунктиков», изучаемых в проклятый день — пятницу, — был и такой, что солдат имеет право «заявить претензию», пожаловаться на свое начальство. Пример прошлых лет показывал кантонистам, что «пунктик» этот пустой: если претензия и объявлялась на инспекторском смотру, то виновное начальство отыгрывалось на пустяках, получая незначительные внушения и выговоры, а после отъезда ревизора обрушивало гнев на жалобщиков.

Об этом и напоминали старые кантонисты.

— Только вздрючат лишний раз, ребята, не советую заявлять претензию, — говорил Петров, — да и инспектор-то какой-то чудило: видано ли, ординарцев не принял!

— Тебе хорошо, Петров, ты своего достукался — в мастеровые выпускают, а нас еще сколько лет пороть будут! — возражали со стороны молодых кантонистов.

— Как претензия — так с каждым годом больше битья.

— Так это же есть геометрическая прогрессия, — отозвался Берко из-за спин ефрейторов, напоминая об уроках Фендрикова.

— Да тебе, Клингер, хорошо с генералом рифметику решать.

— Конец и этой рифметике. Ревизор-то, говорят, его распатронил вчистую! Подавай, говорит, друг мой, в отставку: одно — рифметику делать, другое — бригадой командовать!

— Уж очень обиды много на сердце. Если ревизор чудило, может быть, и выйдет что. Клингер, ты как на этот счет думаешь?

— Что мне думать, если я не ефрейтор.

— Ладно ломаться. Захотел бы — давно бы лычки нашили[28]. Говори.

— Товарищи, тут есть выход. Нельзя говорить? А кто сказал, что нельзя молчать?

— Как же молчать? Ну, если инспектор скажет: «Здорово, ребята!»

— А мы себе молчим.

— А он спросит: «Почему не отвечаете?»

— А мы себе молчим.

— «Не имеете, — скажет, — претензии?»

— А мы себе молчим. Он-то поймет, в чем дело! Он спросит офицеров: «А о чем же они молчат, будьте любезны мне сказать!».

— А они тоже молчат себе?

— Ну, и что же? «Если вы, — скажет им, — молчите, то я буду смотреть». И везде пойдет смотреть: в бане, в кухне, в погребе, на чердаке.

— Много он там увидит!

— О, если захочет смотреть!

— Ишь ведь что, братцы, выдумал-то, паршивый чорт! Всамделе, давайте все молчать?

— Это дело. Уже если молчать, начнем с самого начала. Скажите по всем капральствам, что завтра на смотру никому из начальства не отвечать.

— Значит, так, братцы, решили: претензии ревизору не заявлять и на все молчать.

— Ладно! Расходись, ребята, по ротам. Братцы, ложитесь все спать. Завтра денек будет, ой, трудный!

Сговор молчать понравился всему батальону. Погомонив еще немного, казарма погрузилась в безмолвие и сон.

В понедельник с раннего утра стало известно, что князь приедет в тот же день смотреть батальон. Роты выстроились в манеже. Одеты кантонисты были безукоризненно. Шеренги вытянуты в безупречные линии. Перед четвертой ротой на месте командира стоял фельдфебель, по чему сразу обозначалось, что эта рота была раньше под командой Одинцова. Клингера, за его длинный нос, Онуча переставил во вторую шеренгу.