Берко кантонист - [46]

Выслушав этот доклад, ревизор приказал не отпрягать.

Прибравшись с дороги и побеседовав с предводителем, сколько требовали приличия, ревизор тотчас поехал к командиру бригады.

Бригадный уже был осведомлен и о драке на базаре и о том, что князь приехал прямо к предводителю.

Встреча вышла неловкой. Севрюгов, одетый в полную парадную форму, встретил друга посреди зала. Тут они проговорили, стоя, несколько минут, меняя «ты» на «вы», и, чтобы сгладить неловкость, перешли оба на французский язык, к глубокому огорчению домочадцев генерала, которые, стоя за дверью, слушали беседу и по очереди разглядывали ревизора в скважину замка. Слушателям удалось уловить раза три повторенную ревизором фамилию капитана Одинцова, а зрители видели только затянутую в лосину ногу князя, — нога нетерпеливо подрыгивала. Подслушивать еще мешал Сократ. Взволнованный пышным султаном на шляпе генерала, попугай раздувал хохол, хлопал крыльями и кричал:

— Кантонисты — мученики! Воры! Боже, царя храни. Жри сам! Мой единственный друг, Сократ — рекомендую!

— Забавная птица у вас, мой друг, — сказал, уходя, князь и улыбнулся.

— Я полагал, князь, что ты остановишься у меня, — сказал на прощанье генерал, — во всем дворце я один.

Голос старика дрогнул. Князь задержался и менее сухо ответил:

— Ты понимаешь, мой друг, что это одинаково неудобно как для тебя, так и для меня. Хотя я приехал ревизовать не бригаду, а только заведение кантонистов, но ведь и они числятся за тобой.

На прощанье они церемонно обнялись. Бригадный не провожал гостя и остался в зале. Плечи генерала дрожали. Он плакал.

— Не пора ли рюмочку? — сказал Сократ.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1. Пугало

Вечером, в день приезда ревизора, городское общество в собрании, особенно дамы, только о нем и говорило. Ждали, что князь сам появится в собрании, но тщетно, и пришлось ограничиться тем, что рассказывали очевидцы. По их рассказам, князь статен, моложав, неимоверно мягок в обращении, но за этой мягкостью скрываются когти тигра. Судьба капитана Одинцова поразила все сердца. Об этом говорили топотом. Все было известно в подробностях от супруги губернского жандарма. Явясь к ревизору представиться, он тотчас получил предписание. Соседки Одинцова из-за занавесок своих окошек и из-за цветов завидели, что к крыльцу дома, где проживал холостою жизнью капитан, подкатила фельдъегерская тройка. Из экипажа вышли фельдъегерь и жандарм. Они вошли в дом. Дверь им открыл сам Одинцов, так как денщик его был, ради воскресенья, на прогулке. Вот что произошло там по рассказу супруги жандармского офицера. Фельдъегерь предложил Одинцову собраться в дорогу, а жандарм приказал подать ему все бумаги и книги, какие были у капитана. Среди бумаг жандарм нашел стихотворение, написанное рукою Одинцова. «Оно было ужасное» — про барабан. Жандарм прочел стихи, запомнил то, что повторялось в них много раз:

Пугало людское, ровный, деревянный,

грохот барабанный, грохот барабанный!

Оглушит совсем нас этот беспрестанный

грохот барабанный, грохот барабанный…

— Так вы пишите и стишки, капитан? — спроси жандарм.

— Нет, это стихи французского поэта Беранже.

— Но вы их перевели?

— Нет, и перевод не мой.

— Но они списаны вашею рукою, капитан?

— Да, моей.

После этого Одинцов надел плащ и сел в телегу. Фельдъегерь сел рядом с ним и крикнул ямщику: «Пошел!», ударив его по спине нагайкой. Ямщик ударил по коням; тройка понеслась, колокольчик зазвенел.

— Мой Мишель, — прибавила супруга жандарма, — очутился в глупом положении: на парадном крыльце, в парадной форме, а на улице невылазная грязь. Можете себе представить, mesdames, в каком виде он вернулся домой: весь забрызган грязью, с головы до ног.

— Отчего же, душечка, он не подъехал до соборной площади на той же тройке, ведь там уж извозчики и тротуары?

— Ах, что вы говорите, ехать на тройке бочком, рядом с таким преступником!

— Куда же его повезли?

— Неизвестно. Быть может, в Сибирь, быть может, в Петербург.

Такое начало ревизии никому не обещало доброго. Ревизор действовал как-то по-новому, вопреки всем обычаям. До казармы батальона слухи о грозном ревизоре дошли в прикрашенном виде. Капралов разослали по улицам загонять кантонистов домой. Батальонному почему-то вообразилось, что молниеносный гость непременно явится сейчас же и в казарму батальона. Тотчас же выбрали десяток самых рослых «красавцев» с исправными масками в ординарцы и вестовые к ревизору. Они были все одного роста, все с русыми головами и серыми глазами — таков был обычай. Но ревизор вернул сейчас же их назад, одарив по полтине, и сказал, что у предводителя и без того в доме тесно от прислуги. Это совсем сбило с толку и батальонного, и ротных командиров, и более мелкое начальство: ординарцы в таких случаях являлись осведомителями о том, что делает ревизор, как он живет, что думает предпринять. Теперь между домом предводителя и казармой батальона легла пугающая пустыня. Все было неизвестно. Впопыхах батальонному не пришло в голову тотчас после первого известия «явиться» самому, а вечером было уже неудобно.

Надвигались сумерки, а между казармой и цейхгаузом все еще бегали люди с фонарями. Всему батальону выдали смотровую форму и новое белье. Ротные командиры лично производили телесный смотр кантонистам при свечах. У кого находили расчесы или пятна — гнали на чердак столовой, одев в будничное платье. Грязное белье, рваные матрацы, пачканные одеяла, в охапках, бегом, куда-то на дальний двор таскали старые солдаты. Барабанщики держали наготове намоченные простыни, так как нельзя было обойтись в такой суете без наказания, а показать ревизору рубцы на теле от розог — значит вызвать его гнев; поэтому, кого надо было экстренно наказать, барабанщики накрывали мокрой простыней и секли через нее, что было больней, но не оставляло на теле знаков.