Берко кантонист - [36]

— Добрый человек, идите скорее к моему дядьке: я сейчас умру.

— Нет, сейчас ты еще не умрешь. Но хорошо, хавер, я пойду и разбужу твоего дядьку; мы посчитаем твой капитал. Там, думаю, есть рубля три.

— Больше, Бахман.

— Даже больше? Мы это посмотрим. Если тебе надо, то послушай мой совет: ты стой прямо и не думай про стены, я сейчас приду и приведу Штыка.

Бахман ушел. То, что Бахман напомнил Берку о стенах, оказалось роковым для сооружения, с таким трудом возведенного Онучею и Бахманом на теле Берка.

Когда шаги цейхшрейбера затихли в темном коридоре, Берко изнемог, ноги у него задрожали.

«В самом деле, — подумал он, — почему бы мне не опереться спиной о стену? Тут так темно, что этого никто не увидит. Я немного отдохну, а потом опять отойду от стены».

Берко попятился, чтобы опереться ранцем о стену, но при первом же движении равновесие постройки нарушилось. Ружье покачнулось. Чтобы не выпустить его из рук, Берко шагнул вперед, но тут кивер соскочил с головы и, стукнув Берко по животу, повис на веревочке. Берко ахнул и попробовал сесть — только бы не выпустить из рук ружья: Берко слыхал, что если ружье уронишь, то пойдешь по «зеленой улице». Загремела манерка, загремело ведро с песком, задетое ружьем, и Берко со словами: «Вы хотите упасть, Берко? Падайте, прах вас возьми!» — повалился, отдаваясь силе тяжести, с сладким замиранием сердца, какое бывает при сильном взмахе качелей. Сооружение с грохотом рассыпалось, похоронив под своими развалинами бесчувственное тело Берка.

Над казармой веял сон, потому что после зори батальону полагалось спать. Каждый кантонист, сложив по форме верхнюю одежду в подкроватный ящик, должен после зори спать на правом боку, подложив под правую щеку ладонь правой руки, а левую руку «свободно» протянув вдоль тела. В душных спальнях при коптящем свете ночников кантонисты, забыв о всех формах, спали разметавшись. Дышать полагалось, по уставу, во сне ровно, глубоко и спокойно. Ни храпеть, ни говорить во сне нельзя. Но одни бредили во сне, другие храпели. Спали однакоже не все. Из первой роты, где по росту было больше всего воспитанников, кончающих курс наук, пожалуй, никто не спал. Первая рота и не раздевалась.

После зори здесь начиналась своя жизнь, которую уставы и правила не могли ни предусмотреть, ни запретить. В одном углу на нарах первой роты открылся майдан, и там при свете свечки резались в три листика на деньги. В другом, сидя кружком, пили казенное вино, закусывая огурцами и телятиной. Около двери шли разговоры о минувшем дне.

— Что такое сталось с нашим Зверем? Поставил на стойку одного жидка, да и полно. Никого ведь за то, что щи не ели, не наказали.

— Ты это, полагаешь, тебе так пройдет? Он придумать не мог. А вот к завтрему придумает и объявит новую штучку.

— Заколотят они этого Клингера. Лучше бы он уж согласился обмакнуться.

— Что толку? Мендель согласился, да и бегал потом, как таракан в горячем горшке.

— Да, братцы, Менделю досталось, пока он нашу музыку постиг, — сказал Петров. — Третьего года зимой Онуча ему говорит: «Раздевайся, Мендель, совсем, я из тебя хочу монумент сделать». — «Какой монумент?» — «Ледяной». Вывели Менделя на двор к колодцу, в чем мать родила, да давай с головы из ведра поливать. Конечно Онуча был совсем пьяный. Ну, никакого монумента не вышло, потому что Мендель примерзнуть к земле никак не мог, все падал. Менделя в лазарет снесли, а самого Онучу Зверь собственной рукой выпорол. Тем и кончилось. А Мендель на этом случае и сдался: не хватило у парня терпенья. А то вы жалеете этого рифметика, что на стойку поставили! Ну, если повалится — выпорют, только и всего.

— Я видал, проходя сейчас, около него Бахман с Онучей маются. Смех один — то в патронташ, то в лядунку, то в манерку песку подсыпают, все его прямо уставить хотели, а он на ногах вихляется.

— Уставили уж. Онуча домой пошел татарскими биточками закусывать.

— Ребятишки, давайте вольем Онуче, — предложил Петров.

— Отчего же, влить можно. Кстати, Аграфена, наверно, биточки-то на таганке поджаривает под челом. Подбавим ей на сковородку соусу?..

— Ладно. Братцы, я что еще выдумал. Захватим веревочку?

— Зачем?

— А я дорогой скажу. Сенька, у тебя нос к духу крепкий, тебе нести ведро.

— Ладно, — согласился Сенька. — Троих довольно.

Трое кантонистов из первой роты шмыгнули из спальной мимо часового в коридоре. Часовой по обычаю сделал вид, что дремлет, склонясь на ружье, и не заметил ребят.

Задами казармы кантонисты выбрались на улицу через лаз в заборе, где для этого приспособлена была выдвижная доска. Домик Онучи был неподалеку от школы, над оврагом, в палисаднике.

В окне — огонь. Из дома через окна слышен разговор. Калитка не заперта. Кантонисты заглянули в окно. Онуча сидел за столом. Перед фельдфебелем стояли начатый полуштоф вина и стакан. Супруга Онучи торопливо тяпала в корытце. На шесте под таганком горел огонек щепочек. Онуча налил и выпил стаканчик.

— Да не дуй ты гольем ее, христа-ради. Сейчас биточки будут готовы.

— Если мне некогда! Жарь скорей! Перцу-то подбавь еще. Поболе, поболе сыпь, не жалей! Да не пережарь, чтобы мясцо чуть-чуть согрелось — горяченькое только было, а внутри чтобы сырое совсем.