Березонька - [48]

Шагал Давид Исаевич, расстроенный, не обращая внимания на лужи, на грязные брызги. Его немного знобило, и, похоже, не только из-за холода.

Подойдя к дому, поднялся Давид Исаевич на свою площадку по тускло освещенной лестнице, остановился возле двери и принялся нащупывать замок, но повернуть ключ не успел — дверь отворилась, и он увидел жену. Она озабоченно глядела на него.

— До нитки промок?

Отстранилась, пропуская его:

— Раздевайся. Марш в ванную!

— Слушаюсь, ваше величество. Илюша где?

— У соседей телевизор смотрит.

На ужин Давид Исаевич получил пельмени, те самые, которые он сварил еще спозаранку, только разогретые. Ел не спеша, стараясь не чавкать, не шмыгать носом — этого особенно не терпела жена, чинно подносил ко рту ложку.

Ощутив на себе изучающий взгляд супруги, поднял глаза:

— Скучно одному расправляться с пельменями. Илюши нет, а ты свидетелем по делу проходишь. Пристраивайся, а?

— Переем, спать не смогу. Завтра подниматься рано, — сухо ответила Евдокия Петровна.

У Давида Исаевича что-то запершило в горле. Он откашлялся и произнес:

— Вот житуха пошла. Спим отдельно, жрем врозь. А еще завидуют нам.

Евдокия Петровна нахмурилась:

— Опять тагильские штучки, весьма выразительно.

— В семье у нас свобода слова или нет? Я же не ругаюсь, — защищался Давид Исаевич. — Говорю не для служебного пользования!

— По твоей милости сорняки и в мою речь проникают. Срам.

— Не страшись. Этой заразы надо пять пудов без соли проглотить, тогда уж действительно опасно будет.

Но жена досадливо отмахнулась:

— Гадко во всех случаях!

Давид Исаевич наклонился над тарелкой. Он стремился избежать нового столкновения с женой. Каждая перепалка — лишняя боль. Чего ради? Было же все хорошо, просто прекрасно было. Было ведь? Или с самого начала шло так, а ему и невдомек было? Но кто же тогда, если не Дуся, оберегал его от всяческих напастей?! Кто же, если не она, ждал его долгие, тяжкие годы?! Или это все происходило с кем-нибудь другим, не с ним?!

Кто знает, как оно получилось, но вот шевельнулась струнка, и Давид Исаевич не с закрытыми — с открытыми глазами очутился в прошлом. Видит: Дуся достает из старенького шифоньера скатерть, купленную еще накануне нашествия фашистов, развертывает ее с плохо скрываемой радостью: узнаешь, мол, зареклась вынуть лишь тогда, когда вернешься, вот пролежала взаперти все долгих семь лет разлуки, с тех пор как ты в июле сорок первого ушел в армию…

«Ну, наберись смелости и обвини ее, тогдашнюю, что была она неискренна, что радость ее была искусственной», — пробовал подстегнуть самого себя Давид Исаевич.

Тогда Дуся взволнованно поглядела на него и просияла — оценил. И засновали руки подруги, накрывая стол для обеда, первого общего обеда семьи после его возвращения. Неважно, что на скатерти маловато хлеба — его пока выдавали по карточкам. Зато пьяняще дымились щи в тарелках, сводил с ума запах, идущий от картошки. Отец Дуси, бывший священник, вынужденный в конце двадцатых годов, в канун года великого перелома, отречься от сана, придвинул поближе к столу высокий стульчик, на котором сидел их первенец Леонтик. Потом присел рядом, поглядел в пустой угол, где полагалось висеть иконе, и перекрестился, погрустневший. Леонтик с недоумением спросил: «Почему ты не крестишься, мама?» Дуся махнула рукой: «Я — неверующая». — «Па, а ты почему не молишься?» — поинтересовался Леонтик. «Бога нет. Вот почему. На кого же молиться?» Леонтик оглянулся в сторону смущенного деда, словно бы ища помощи, но, не дождавшись поддержки, выпалил:

— А ты на маму молись!

— Не мешало бы, — засмеялась Дуся.

Совсем еще молода была она тогда.

— Первый наш обед после разлуки помнишь? — взметнул брови Давид Исаевич, возвращаясь из прошлого.

— Еще бы. И совет Леонтика — тоже.

— А я с тех пор только тем и занят, что молюсь на тебя.

Давид Исаевич не лгал, не хитрил. Он на самом деле был поклонником ее. Еще с того самого дня, когда он, наивный студентик, первокурсник, заметил и выделил ее среди девушек своей группы.

Привлекла его Дуся своими трезвыми суждениями, отвагой и простотой. Да и внешне Дуся была привлекательней других. Ему особенно нравились ее пушистые косы, которые, словно корона, дважды опоясывали ее голову. Необычными казались ему и ее нос, прямой, заурядный, но с махонькой точечкой-родинкой на самом кончике, и ее полные, чуть влажные губы, словно смазанные свежим соком. Одевалась Дуся более чем скромно, во всяком случае, бедней, чем все остальные студентки. Это бросалось в глаза. Но Давиду на это было наплевать. Он не обращал внимания ни на свою, ни на ее, ни на чью одежду. Он равнодушно приходил в институт на занятия в одних и тех же брюках, толстовке и рубахе со стоячим воротником, правда, всегда чистой, ибо мать его стирала эту рубаху не реже чем через день, высушивая и проглаживая ее ночью. Лишь в первую, лютую, неслыханную даже в северных краях зиму свою в Казани Давид напялил на себя шерстяную фуфайку. Да и то он сделал это после того, как отморозил себе уши и Дуся подсказала ему, что было бы разумным надеть более теплую одежку, чем рубаха со стоячим воротничком. Дуся вообще взяла шефство над Давидом, как только выяснилось, что он, парнишка, окончивший еврейскую школу, плохо владеет русским языком и допускает в разговоре такие жемчужины, которые приводят окружающих в веселое настроение. Она принялась ему помогать. С этого, собственно, и начался их союз.