Бенефис - [34]

Пока ты не пошла работать в школу, ты ничего не знала ни об общественном совете по делам несовершеннолетних при ЖЭКе, ни о том, что к ЖЭКу обязательно прикреплен педагог-воспитатель, а вот теперь ты сама член этого совета. Ты валишься с ног от усталости, но должна поработать еще и эти два часа — вокруг тебя несколько женщин, большинство — пенсионерки, и вот ты, приглашенная, впервые в жизни принимаешь участие в разборе подобного дела: надо выяснить, можно ли снять с учета Юрка Березюка, который за попытку украсть фары около года значится в списках хулиганов, правонарушителей, потенциальных воров.

Ты присматриваешься к этим женщинам, которые сейчас решат судьбу Юрка, видишь, что они все утомлены не меньше тебя, — и вместо того чтобы полностью сосредоточиться на деле, раздумывают в это же время о своих больных ногах, стоптанных туфлях, о домашних делах, о всяких там незначительных пустяках, — ведь ты считаешь, что все остальное, по сравнению с судьбой Юрка Березюка незначительные пустяки, — во всяком случае, все это должно быть оставлено там, за порогом этой комнаты, где они заседают. Здесь пахнет канцелярией, чернилами, усталостью, подписанными справками. Педагог-воспитатель информирует о сути дела: Юрко Березюк учится в седьмом классе, ему четырнадцать лет, поведение в школе удовлетворительное, дурного влияния на товарищей не оказывал, но в последнее время стал хуже учиться, часто выходит куда-то из дому, подрался с одноклассником Лесем Витруком, — ты укоряешь себя, что не зашла накануне к Юрку домой, не поговорила с ним, ты знаешь за собой это непринужденное, непосредственное умение вступить с ребенком в откровенный разговор, и все же…

— Нет, нет, плохого он ничего не делал, я сама никак не могу понять, как это случилось, с теми фарами…

— Матерям свойственно понимать меньше, чем общественности, — демонстрирует афористичность мышления педагог-воспитатель. — Матери обычно ослеплены, они по большей части…

Далее следует целая серия безупречно отшлифованных штампов, красноречивый воспитатель знает свое дело, однако мать Юрка Березюка не теряется под лавиной красноречия, ее лицо покрыто красными пятнами, но она готова защищать своего ребенка, а ты почему-то начинаешь сомневаться в справедливости ее доводов.

Выгляди Юрко так мило и привлекательно, обладай он таким ангельским голоском, как Лесь Витрук, все дело пошло бы, наверное, иначе. Хотя ты не знаешь Леся, но для тебя уже давно несомненно, что личные симпатии и антипатии часто решают такие проблемы, которые им решать не надлежит.

Лицо Юрка Березюка содержит в себе нечто от выражения взрослого, сформировавшегося уже человека, у него такие же узкие поджатые губы, как у матери, и ты ничего не можешь с собой поделать, — это настораживает, вызывает недоверие, а когда он хрипловатым голосом отвечает на вопросы — совсем равнодушно, коротко, не пытаясь пробудить симпатию и даже не заботясь о тоне, — это еще больше раздражает усталых женщин-пенсионерок, и они убеждены, что Юрко готов хоть сейчас пойти и снять еще десяток автомобильных фар, больше того — наверно, готов на любую подлую выходку, лишь бы допечь взрослых и снова заставить их тратить время здесь. Наблюдение за такими необходимо, — таково общее мнение, и даже приглашенная на заседание учительница из класса Березюка, хоть и не замечала за мальчиком ничего слишком уж дурного, в конце концов соглашается с мыслью, что Юрка пока снимать с учета нельзя.

И тогда тебя, как всегда в последнее время, ранит острым копьем мысль: постой, а если б это был твой сын?

И вдруг все сдвинулось, изменилось отношение к людям, иначе читаются слова, иначе воспринимаются интонации, иначе увидено выражение лица каждой из присутствующих женщин, — погодите-ка, милочки, погодите, а что если б ваш сын? Ваш, твой, наш, мой?

Это ты стоишь перед судом, это твои щеки покрыты красными пятнами, твои губы — узенькой ниточкой, ты подсинила веки, потому что совсем не хочешь, чтобы кто-нибудь увидел, как они припухли от слез, напудрилась, чтобы никто не прочитал на лице муку, но она просвечивает сквозь каждую морщинку, сквозит в каждой мимолетной гримасе, как бы ты ни заботилась о выражении своего лица. И это твой сын, твой ребенок, ты знаешь, это он снял фары, вот только до сих пор не можешь понять, зачем он сделал это, для чего, ведь всего за полчаса до этого вы говорили об аистах, о том, что они вернулись и вместо весны их встретил дома мороз, холод, снег, им негде притулиться, бедным, беззащитным птицам, — зачем же, зачем же он сразу после разговора об аистах пошел снимать фары? Ты никогда не замечала за ним фальши, за своим мальчиком, даже если он говорил неправду, — это была такая невинная детская ложь, такой жалкий, откровенный способ избежать какого-нибудь маленького наказания, что ты сразу со смехом выводила его на чистую воду, и он больше не врал. Так зачем же ему эти фары? Они стали между вами, породили отчуждение, недоверие, ты выпытывала — он молчал, отец бил его дважды, трижды, ты не пыталась защитить, и мальчик стал убегать из дому от этих расспросов, от молчаливого недоверия, — ты ведь не поверила его объяснению: просто так и больше никогда не буду, честное слово, не буду, — и если уж не поверила ты, как же могут поверить посторонние люди?