Бенефис - [33]

— Мама, идите вы ко всем чертям…

Выйдя на улицу, Лесь оглядывается по сторонам. Его цепкий, точный взгляд замечает то, что могут не заметить рассеянные и легкомысленные люди: Лесь во всем на свете видит чудесные возможности развлечься. Развлекается он тонко, деликатно и всегда за счет ближнего.

— Ты трус, — говорит Лесь своему соседу по парте, — ты трус.

Всякий другой за такое утверждение схлопотал бы по уху, но Лесь смотрит так сочувственно, с таким видимым желанием помочь и посоветовать, что сосед, оторопев, только пожимает плечами: ах, отстань! У Леся счастливый характер — ему по непонятным, неведомым и таинственным причинам прощают такие вещи, каких не простили бы никому.

— Ты трус, — с сожалением и еще более выразительным сочувствием, чуть ли не со вздохом говорит Лесь. — Вчера ребята лазили на колокольню, а ты не смог бы.

«Не смог бы, — размышляет сосед по парте Юрко Березюк, — и правда не смог бы, но к чему мне это?»

Смеясь, он признается в своей «трусости», он еще беззаботен, и настроение у него хорошее, только что была алгебра, он получил пятерку, вечером пойдет в кино, в кармане у него полтинник, и вообще на дворе солнечно.

— И школу тебе не поджечь, — с тем же сожалением констатирует Лесь.

— Ты что — сдурел? — изумляется Юрко. Он и в самом деле не может и не хочет поджигать школу, не видит в этом никакого героизма, но количество дел, которых он не сможет сделать, бесконечно возрастает, увеличивается. Да, это правда, что он, Юрко Березюк, не полезет на колокольню, не сожжет школу, не переплывет Днепр, не подерется с десятиклассником, не отправится тайно в далекие странствия.

— Так на что же ты, в конце концов, способен? — провоцирует ангельский голосок Леся Витрука, он смотрит на Юрка с улыбочкой и ласково предлагает еще один, последний выход из положения, последнюю возможность: — А ты сумеешь снять фары с автомобиля, который ставят на нашей улице? Знаешь, у дома двадцать, там к одной тетеньке каждый вечер приезжает элегантный высокий дяденька с бакенбардами, в джинсовом костюме. Он просиживает у тетеньки не один час, вот и помоги мне за это время снять фары с его автомобиля, а? Есть, понимаешь, идея…

Юрко прекрасно сознает, что ему вовсе не нужны эти фары, ни к чему ему такой подвиг, но из всего, о чем говорил Лесь Витрук, это все-таки самая лучшая, самая удобная возможность доказать свою смелость, продемонстрировать свою независимость от нудных условностей, которыми заполнили мир взрослые: этого нельзя, этого не надо, а так не следует и нехорошо…

— Ты что, не веришь, что я могу снять фары с автомобиля? — хватается Юрко за легчайший способ еще как-нибудь спастись. Вот скажет Лесь: да верю, чего там, — и можно будет не трогать эти фары.

Но Лесь в ответ говорит:

— Конечно, не верю, где тебе снять фары…

И Юрко заверяет, что сделает это, пусть только Лесь стоит в воротах на «атасе», всякое ведь случается; и пусть он будет свидетелем, что Юрко может это сделать.

Уже прилетели аисты, всего несколько дней минуло с тех пор, как прилетели аисты, все эти лелеки, бузьки, буслы, черногузы, лельки, — как много украинских имен у этих прелестных птиц! — жаль, что их, говорят, становится все меньше и меньше, их не спасает от гибели это большое количество имен, ласковых, точных, деликатных имен, им нет спасения и от злого, последнего в этом году мороза и снега; почему-то, как назло, часто бывает — прилетят птицы, а мороз вдруг надумает вернуться, хотя вроде бы уже давно потемнел, осклиз грязный последний снег, и набухли почки, заворковали голуби, осторожно, озираясь, выбился из-под земли бледно-зеленый стебелек ириса, крыши приобрели такой зеленый, такой черепичный, такой весенний цвет — и вот вдруг снова снег, мороз, совсем ненужный, лишний, как проходимец, которого больше не ждали, от которого вроде бы уже избавились.

Прилетели аисты, им холодно, голуби удивленно нахохлились, даже воробьи приумолкли, — тень-телень, цинь-цвиринь, — некуда деться от мороза, который явился так не вовремя… А Лесь Витрук стоит в воротах в новой курточке и ждет, пока Юрко отважится снять фары с чужого автомобиля.

Ты ничего не знаешь, Юрко Березюк ни словечком не обмолвится о каком-то там Лесе, он не может сказать, что это Лесь подговорил его, потому что тогда к дурному поступку добавился бы еще и позор, от которого никогда не будет избавления: все узнали бы, что его можно подбить на такое, что он бесхарактерный, трус да ко всему еще и ябедник.

Юрку Березюку нет оправданий, он сам не ищет их, и его молчание вызывает возмущение и гнев у взрослых. Негодный мальчишка, хорошо, что наконец попался с фарами, кто его знает, что он еще до этого натворил…

— Нет, нет, он никогда ничего дурного не делал, — заверяет мать.

Ты слушаешь эти заверения и смотришь на ее лицо: не очень красивое, не очень симпатичное даже, с тонкими губами и подсиненными веками; но ты знаешь, что не имеешь права на субъективное восприятие событий, на антипатии или симпатии; разумеется, запас доброты и понимания никогда не бывает неисчерпаем, но его должно хватить на то, чтобы понять поступок этого мальчика, которого ты видишь впервые, хотя судьба его в твоих руках.