Бенефис - [32]

Оставляя за порогом все свои настроения и сомнения, ты входишь в школу и погружаешься в этот неуемный круговорот голосов, глаз, улыбок, белых воротничков и фартучков, имен и характеров.

Сын однажды сказал: «Учителя делят в школе весь мир на две части — они и мы, учителя и ученики, и забывают, что дети — люди, а потом хотят, чтобы мы это помнили…»

Резкая категоричность юности. Когда один какой-нибудь факт, один-единственный факт вызывает желание обобщать. Точнее — дает право обобщать. Но ты почему-то всегда помнишь эту фразу, с тех пор, как он ее произнес.

Трень-брень, — они там поют под гитару, уже скоро полночь, они не расходятся по домам, а ты все еще не можешь войти и сказать: «Дети, а не пора ли вам домой, голубята, мама с папой ведь ждут…» Ты не решаешься войти и сказать это, хотя хорошо знаешь, что мама с папой и в самом деле ждут их.

«Взрослые нам ничего о себе не рассказывают, — говорит сын. — Все, что вы нам говорите, — это очень приблизительная правда, это правда, которая вам нужна, чтобы поучать нас, чтобы стать для нас примером, а о нас вы хотите знать все».

Да, да, это верно, ты хочешь знать о нем все, а что рассказываешь ему о себе? Скрываешь свои слабости, ошибки и стараешься раза в три преувеличить все лучшее. Боишься его суда? Ухода? Не хочешь, чтобы он повторял твои ошибки? Хочешь, чтобы делал только хорошее? Боишься его суда. Ухода. Резкой категоричности юности, когда один факт становится поводом для обобщения.

И пока ты обо всем этом думаешь, ты успеваешь почистить картошку, позаботиться, чтобы суп был прозрачен и чист; в супе розовым корабликом плавает морковка, от него пахнет петрушкой и луком, ты нарезаешь картошку, включаешь газ, — картошку сваришь сейчас, а завтра утром достаточно разогреть ее на масле, еще чуть присолить, она станет румяная, поджаристая, колбасу тоже пожаришь, сын обязательно положит на тарелку горчицы и посыплет кушанье красным перцем…

Трень-брень, — ничего не придумаешь, ничего не поделаешь, все на белом свете связано, все нераздельно, все — один клубок, и нет ничего удивительного в том, что философу приходится нести свои башмаки к сапожнику, а учительница размышляет о художниках-передвижниках, стирая белье.

Когда ты ушла с работы в библиотеке и взяла в школе группу продленного дня, все так долго и откровенно удивлялись: кому же не известно, что учителей, которые работают на продленке, уважают меньше, держат за полупрофессионалов, за глаза именуют «нянечками», а ведь столько дела, столько хлопот, столько волнений — надо готовить с ними уроки, присматривать, чтобы утирали нос, чтобы своевременно поели и не забыли взять домой сумочки со спортивными костюмами.

Конечно, запас доброты и нежности никогда не бывает неисчерпаемым, но тебе должно хватить его на каждого из тех четвероклассников, которые придут на продленку. Запас уважения и доброжелательности тоже может кончиться, но тебе должно хватить его на каждого из учителей, которые ведут уроки у твоих четвероклассников. И если у тебя есть запас доброты, то при этом обязательно нужно еще иметь достаточно мудрости, чтобы пользоваться этой добротой разумно.

Пользоваться добротой разумно? Доброта слушается твоего разума? Что он может ей приказать, повелеть, как будет руководить ею, если она неудержима, если ею повелевают одни лишь эмоции, и когда тебе порой кажется, что ее вроде бы и нет, что твои поступки приобретают, если можно так выразиться, оттенок автоматизма, вдруг в душе просыпается нечто такое, в чем ты вся будто растворяешься, исчезаешь, волны тепла и солнца затопляют все вокруг, и это есть ДОБРОТА, только доброта, — она не поддается анализу, разуму, правилам и жизненной необходимости быть неподатливой, твердой.

Мышление, однако, служит тебе: какой бы подсознательный процесс ни руководил ходом твоих мыслей, что-то в тебе знает, как поступать, — вот ты весь вечер стараешься не думать о том, о чем сейчас необходимее всего думать, а в то же время исподволь, издали, по касательной все же дотрагиваешься до того, чего боишься коснуться.

2

У Леся Витрука такое ангельское личико, чубчик над поблескивающими шелковыми бровями такой мягонький и большие глаза так лазурно смотрят на мир, что хочется улыбнуться ему, хочется, чтобы он заговорил, ведь наверняка он скажет что-нибудь приятное и надолго приведет в хорошее настроение.

Лесь Витрук лазурно смотрит на мир и говорит:

— Мама, идите вы ко всем чертям.

Леся сызмала научили обращаться к матери на «вы», и теперь в этом «Мама, и д и т е  ко всем…» столько фарисейства и тонкой иронии, все это так четко прочитывается в его тоне, что мать даже не знает, как отвечать.

Лесь надевает курточку, она у него новенькая, чистая, без единого пятнышка, он очень аккуратный мальчик, этот Лесь, и штанишки у него выглажены, башмаки он чистит, старательно моет шею, зачесывает мягкие волосики, — нет, он совсем не похож на тех озорников, что частенько стоят в подворотнях, курят, матерятся и пропускают уроки. Лесь уроков не пропускает, тетради у него такие же чистенькие, как руки и розовые ноготки; учебники обернуты в прозрачную бумагу, и в дневнике — хорошие отметки. Лесь надевает курточку, мама просит не выходить во двор так поздно, и сынок отвечает ей ровным, спокойным, ангельским голоском: