Бенефис - [30]

Музыка на миг смолкла, — должно быть, меняли кассету. А без книги тебе не обойтись, надо к завтрашнему дню подготовить для школьников беседу о художниках-передвижниках, — без книги не обойтись, и ты, постучав, входишь в большую комнату.

Они встают, чтобы поздороваться, смешение галантности, рыцарства и полудетской неуклюжести, девочка лишь чуть приподнялась, она приглядывается к тебе с любопытством, одним взглядом окинув платье, прическу, заметив, конечно, что ты без маникюра, — у нее-то у самой длинные ноготки, старательно покрашенные ярко-красным лаком, а по нему — еще малюсенькие золотистые пятнышки. Теперь так носят. Теперь носят также прическу, которую называют — по имени французского парикмахера — «сессон»; прямые юбки и сапожки уже не на платформе, а с высоким каблучком и узкими голенищами, словно их обладательница собралась не на работу идти, а плясать гопак.

Ты хоть и не присматриваешься, но знаешь, что все они чем-то похожи друг на друга, тебе не хочется формулировать это умными словами, однако никуда не денешься, это — примета времени, единство поколения, общность интересов и, разумеется, мода.

Берешь книгу и выходишь из комнаты, снова оставляешь их наедине с их проблемами, их музыкой, их разговорами.

Ты знаешь, что без тебя им свободнее и проще. Девчонка, без сомнения, сразу подтянула ноги на кресло, ребята взялись за бутерброды, есть им хочется постоянно, даже когда у них плохое настроение и они слушают музыку. Музыка теперь сопровождает их повсюду и всегда, они уже не носят с собой шумных транзисторов, но музыка их не покидает. Длиннющие очереди у «Мелодии», поиски новых пластинок, переписывание на магнитофонные ленты новых песен, названия ансамблей — все это словно обязанность, которую они добровольно возложили на себя. Даже читают, не выключая магнитофона. Тебе иногда кажется, что они и не воспринимают эти мелодии, как человек не слышит шума улицы, по которой идет на работу.

Листая книгу, ты улыбаешься, ловя себя на том, что вот уже который раз думаешь о вещах, давно всем известных, о которых говорено без конца и к которым, однако, возвращаешься снова и снова, как будто эти мелочи — не мелочи, а ключи к не в пример более крупным, важным и доныне никем не отгаданным загадкам.

Память выискивает и собирает осколки дней, тщательно склеивая все вместе, так что даже не видно, где склеено, и только от памяти зависит, будет ли это прекрасный хрустальный бокал или неуклюжая фаянсовая чашка, которую и выбросить не жаль. А может, это зависит не от памяти, а от тебя самой, от того, что ты делала в этот и еще в какой-то другой день?

…Проехав всего несколько метров от остановки, трамвай внезапно вздрогнул, как живой, замедлил ход и замер. Прошло с полминуты, пассажиры принялись ворчать и жаловаться, как и надлежит в таком случае. Одни ругали транспорт, другие гневались на погоду, еще кто-то пытался раздвинуть двери, но они только шипели и не поддавались. Вынужденные стоять в тесноте, прижавшись друг к другу, люди не имели возможности глотнуть свежего воздуха, теплые испарения промокших под дождем плащей раздражали до тошноты, с опущенных вниз зонтиков стекала вода, ручки тяжелых портфелей и сумок врезались в ладони, а трамвай, казалось, целую вечность стоял без движения, и мимо него проезжали машины, автобусы, его обходили счастливые пешеходы, которых, верно, какой-то истинный мудрец надоумил не садиться в этот вагон. Серая злость и нетерпение осклизло ползли по салону, путались меж людьми, и тебе вдруг пришло на ум, что это — надолго, двери не откроются до самого вечера, и всем придется пребывать в этой теснотище неведомо сколько времени, и захотелось поискать спасения из этой ситуации, выхода или хоть надежды. И тогда ты заприметила тех двух подростков — как раз в самой плотно сбитой куче людей: она была блондиночка, капюшон клетчатого плащика сбился на сторону, и несколько размытых дождем и оттого потемневших прядей волос спадали ей на лицо, а она не могла их отвести, потому что невозможно было пошевельнуться, а может, и не замечала этого непорядка и все смотрела на парнишку, который стоял рядом — нет, вплотную — и что-то говорил ей. Оба были почти одного роста, и его губы, шевелясь, невольно касались ее щеки. Он попытался отвести губами волосы с ее глаз, но это ему не удалось, оба засмеялись, и глаза у них стали добрые, две пары добрых глаз в этой раздраженной толпе, и ты не могла отвести взгляда от этих двух детей, даже не заметивших, что трамвай остановился.

В конце концов на них обратили внимание и другие, стесненная стенками вагона толпа неожиданно шевельнулась, центр всеобщего внимания сместился, и все забыли, что злились на транспорт, на дождь и на увальня соседа, который наступил на ногу и не извинился. Теперь гнев нашел новое основание, он разбухал, разрастался, предмет гнева приблизился, стал намного реальнее, ближе и доступней для реакции.

Тем двоим люди не мешали, — похоже было, что он обеими руками отстранял от нее весь остальной мир, защищая ее своими силами, своими плечами, — а вообще-то чужое недовольство им не досаждало, они никуда не спешили, были открыты, не отгораживались, не прятались, хотя и не выставлялись напоказ, но именно это-то больше всего и раздражало. До них можно было дотронуться, показать на них пальцем, накинуться с любыми упреками. Грехи, содеянные людьми от сотворения мира и доныне, все легли на их плечи.