Бенефис - [28]

— Прошу, ужин готов, — сказал хозяин, кивком и жестом приглашая нас в соседнюю комнату.

Стол был сервирован красиво и со вкусом, — похоже было, что здесь придавали особое значение ритуалу ужина: очевидно, это была возможность посидеть вместе, поговорить или помолчать. Реквизит, декорация, как называет все это мой новый знакомый, вот этот актер, — он уже снова застыл на своем месте и оттуда обводит внимательным взором все вокруг, впрочем делая это так незаметно, что кажется, будто он весь поглощен предвкушением ужина, что он проголодался и собирается есть с видимым аппетитом, как и хозяин, и его сын. Мне совсем не хочется есть, я все еще обдумываю слова актера, они и порадовали, и одновременно опечалили меня. Я преследовала совсем другую цель, искала актера на роль главного героя, искала двойника, который слился бы в одно целое — с образом? героем? человеком? И вот вдруг, вопреки этому замыслу, актер, не теряя собственной индивидуальности, позволяет себе создавать иной образ, не вслед за мной, а как бы рядом и независимо, вынуждая и меня принять эту новую суть хорошо знакомого мне человека.

Я понимала, что актер старается запомнить каждый жест моего героя, и мне вдруг стало страшно — словно бы я разрешила кому-то подступиться к человеческой душе и словно бы эту душу понемногу обкрадывали, чего-то лишали, безудержно и беззастенчиво приглядываясь к ее движениям, прислушиваясь к ее дыханию. Фантастика — ну можно ли таким способом обокрасть душу или хоть малость обеднить ее? Коснувшись чужой души, сам словно становишься богаче, не обедняя ее. Но отдаешь ли ей при этом что-то свое, есть ли тут взаимная выгода — да простит мне актер рационалистический подход к тонкостям духовного общения…

Я представляла себе, как ставила на стол ужин старая Журилиха, — осталось ли в теперешнем ритуале что-нибудь от ее действа? Что было в тот вечер, когда там ночевали львовские, — в тот вечер, когда…

Костюм, еда, вещи, беседа, строй фразы, ударения, интонация — даже не то, о  ч е м  говорят, а  к а к  говорят, — все это так же духовно значительно, и для актера тоже, — разве в этом не содержится черточки, знака, указывающего на важное?

Одежда прикрывает тело, слова — душу. Одежда обнажает — да, да, обнажает — нечто в нас, слова сообщают о нас нечто помимо нашей воли. Сейчас, за ужином, трое мужчин говорили про футбол, они вспоминали, как в 1969 году «Карпаты» выиграли Кубок, и тогда почти до самого рассвета в городе не было покоя, толпами ходили и мальчишки, и старшие, горели факелы, раздавались крики: что-то выкрикивали в честь команды и пели, не боясь нарушить ночную тишь, какую-то популярную в тот год песню — уж не «Черемшину» ли?

Разговор о футболе сейчас означал, что трое мужчин, во-первых, интересуются этим видом спорта, а во-вторых, что они не считают нужным продолжать прерванный перед ужином спор, делают вид, что позабыли о нем.

Тем временем я представляла себе, как старая Журилиха бредет, едва переставляя ноги, с поля домой, — она почувствовала, что больна, но никому не пожаловалась и возвращалась домой одна, никого с нею не было, — и уже миновала Корчаковы вербы, от деревьев давно не осталось и следа, запахано и само место, а вот название — Корчаковы вербы — не стерлось из памяти. Здесь когда-то тех, кто возвращался с поля, кружил бес. Могли заблудиться и не попасть домой до самого рассвета, так глумился над ними нечистый. Одна молодица выбралась из-под верб, только когда солнце уже засияло и люди пошли на работу. Так она и не вернулась домой — подалась в поле вместе с односельчанами и по дороге рассказывала со всеми подробностями, как шла она и издалека видела огоньки, так, словно бы в хатах окошки светились, и поворачивала на эти огоньки, а подойдет поближе — оказывается, только глубже в лес зашла, и так она забрела и вовсе на бездорожье, и было ей жутко, ну, просто думала, что поседеет, — и она снимала платок и спрашивала людей, чтобы убедиться, не поседела ли. Но волосы были по-прежнему черные как смоль, и никто не подметил на ней и знака пережитого — кое-кто даже усомнился, правду ли она рассказывает, потому что видели, как Иван, сын Корчака, чья хата у самых верб стояла, тоже на рассвете возвращался домой, только ни на какую нечистую силу не жаловался.

Старая Журилиха шла мимо тех не существующих уже верб, едва волоча охваченное невыносимой болью и почти не подвластное ей тело, и добралась до своего двора потемну, и упала, а потом ползла, упираясь руками, и локтями, и коленями, хотела доползти до хаты, чтобы умереть по-человечески — не у порога, а в дому, чтоб у ней на груди руки крестом сложили.

Надо было ему идти на поклон вовремя, тогда не укорял бы себя потом. Надо было идти вовремя, надо идти на поклон к живым, не к умершим — и не только для того, чтобы не каяться, но и просто, чтобы утешить живых… Раиса потом ездила с ним на могилу матери, а надо было ему самому — прежде, вовремя — съездить к матери живой. Кто знает, можно ли подобную вину искупить, и что́ больше отягощает совесть — у Журило, у меня, у актера, у каждого! — те три детальки или запоздалая готовность примириться, готовность понять?